Ангелы уходят не прощаясь - Лихачев Виктор - Страница 16

— Матушка настоятельница, если что надо будет, довезти куда — только свистните, ой, то есть, … позовите.

— Хорошо, Анна, — ответила та и быстро пошла от машины. Но у самых ворот обернулась. Анна уже заводила машину.

— Не слышу, матушка? — таксистка высунулась из окошка.

— Молитесь за меня, Анна, — тихо произнесла мать Евгения и скрылась в проёме монастырских ворот.

— Что вы сказали? — проводив взглядом монахиню, Анна посмотрела на себя в зеркало.

— Да, Анюта радикулит ты себе уже нажила, а теперь, оказывается, на старости лет глухой стала, пора на пенсию.

Через секунду " Волга " неслась по дороге обратно в город, потому что к поезду из Москвы было уже не успеть».

— У вас потрясающая память, — сразу после того, как умолкла матушка, сказал писатель. Сказал, и рассердился на себя: хотел похвалить, а сказал совсем не то, что следовало бы сказать.

Она вздохнула.

— Поздно уже. Пойдемте назад… Память здесь не причем, хотя я на нее и не жалуюсь.

— Кажется, понимаю. Хоть вы и говорили тогда, когда рассказывали мне об Анне, что слышали эту историю от других, на самом деле…

— На самом деле она обо мне.

Арсений Васильевич остановился:

— Вы та самая матушка?

— Я та самая таксистка. Анна.

Писатель не любил позднюю осень. Не любил, когда в пору своего одинокого отрочества и ранней юности долгими темными вечерами бродил по пустынным улочкам своего родного городка, чувствуя такую душевную неприкаянность, что хотелось плакать. Случайные встречные прохожие, куда-то торопились, пробираясь меж огромных луж. Что они будут делать дома, думал тогда Арсений, куда торопятся? Над городком, после дежурного осеннего дождя, висела темная неподвижность. Серый и унылый Советск хоть на какие-то часы накрывала таинственная мгла. А они торопятся. В теплую квартиру, к уюту домашнего очага? Только спустя годы писатель узнал, как действительно чудесно — после долгого и трудного пути возвращаться домой, где тебя ждут и любят. И если даже тебя никто не ждет, все равно славно — возвращаться к родному очагу. Только вот беда — он не знал где теперь его родной очаг и даже в уютных и теплых домах писатель ощущал эту душевную неприкаянность и одиночество. Другое дело, что в пору поздней осени их приступы становились невыносимыми.

Сегодня, спустя годы, его родной городок уже виделся сквозь романтический флер, накинутый на покрывало лет. А Энск — сырой, грязный, неухоженный и какой-то жалкий был сейчас, в это мгновение. Не будь над этими домишками антенн, поди, догадайся, в каком ты сейчас веке. Наверное, и сто, и двести лет назад также шуршали под ногами листья — шелуха лучше времен, также надрывно лаяли на чужака, идущего по пустынному проулку, собаки.

Писатель не заметил, как просто земля сменилась подобием асфальта — верный признак того, что близок центр города. Шел он без цели, просто так. Писателю вообще хорошо думалось, когда он неспешно шел, не забивая голову тем, куда идти. Шел, и все. Мысли роились вокруг того, что он увидел и услышал в монастыре. То, что Анна из его рассказа стала монахиней — удивительным не было. Другое дело, что сейчас он переписал бы концовку рассказа. А может, и не переписал. Кто знает, что будет еще через год-другой, да и это уже — совсем другая история. Удивляло его не это, а какая-то потрясающая легкость, с какой в монастыре в последнее время происходили чудеса. Незнакомцы с рассказом о вещих снах, листки, выпадающие из каких-то папок… С другой стороны, чисто по-человечески матушку можно понять. Глухой угол, маленький городок, больше похожий на большую деревню, паломники едут совсем в другие места, туда где благодатные мощи, где старцы… Нет, в чудеса он верил, и никто на свете не мог бы убедить Арсения Васильевича, что чудес не бывает. Особенно после того пасмурного июльского дня 1991 года, когда он заблудился в огромном поле под Рязанью. Кто странствовал, тот знает, что в хмурый серый день в открытом месте заблудиться легче, чем в лесу, тем более, когда перед тобой — пустынная, без конца и края степь, а дороги давно заросли, что если умирают деревни, то в первую очередь умирают тропы, тропинки, дороги, по которым ходили люди, сеявшие хлеб. А если хлеб не сеют… Впрочем, это уже совсем другая история.

Итак, однажды, впрочем, Арсений запомнил даже конкретное число — 9 июля 1991 года, он шел в сторону Рыбного из Серебряных Прудов. Вообще-то шел он из Оптиной до Владимира, но в тот момент его интересовало Рыбное — небольшой райцентр в Рязанской области. С утра зарядил не по-летнему нудный дождь. Он решил сократить дорогу, пройдя дневной путь напрямик, однако не учел, что, как правило, между двумя областями наезженных дорог мало, а пешие давно заросли. Считай, одна умершая деревня (в России их умирает по пятьдесят в день) — это, как минимум, четыре умерших дорожки… Что уж говорить о дорогах?

Вот и брел будущий писатель час, второй, третий, а деревни Коровино, где он планировал заночевать, как не было, так и нет. Тут надо сделать небольшое отступление. То его странствие было вторым или третьим, в рюкзаке он нес маленькую иконку Николая Угодника. Когда после трех-четырех часов напрасных блужданий Арсений вновь вернулся на то место, где уже был, он снял рюкзак с плеча, бросил его о земь: «Все, не могу больше!» А затем, неверующий человек, вспоминая напутственные слова бабушки Анны, произнес, тихо-тихо, будто сам стесняясь этих слов: «Господи, помоги! Николай Угодник, милостивый чудотворец, помоги мне, грешному».

Вдруг постеснявшись своей слабости, он медленно поднялся, взвалил рюкзак на плечи и… На самом краю горизонта Арсений увидел маленькую точку. Минута, другая, и вскоре стало понятно, что это — человек, идущий ему навстречу. За весь день — ни души, а тут сразу — как по заказу. Арсений обрадованный рванул к нему что есть духу.

Дедушка. Сколько лет не понять. Может, семьдесят, может сто. Седенькая бородка, белесый пух волос вокруг лысины. За плечами какая-то дореволюционная котомка. Увидел Арсения — улыбнулся.

— Заблудился, сынок? — спросил, будто все уже знал.

— Заблудился, дедушка, — Арсений был так обрадован, что забыл удивиться прозорливости случайного прохожего.

— В Коровино, небось, идешь?

И опять ответил, не удивившись:

— В Коровино!

— А поворачиваешь вправо вон за тем полем?

— Точно!

— Та дорога в Михалево вела, а Михалева уже нет. Вот ты и куролесишь, сынок.

— А как же…

— Пройти чуток дальше, тропку увидишь — пока еще можно увидеть. Вот по ней и придешь в Коровино.

— Спасибо, дедушка, — проговорил скороговоркой Арсений и пошел, да нет, что там — побежал дальше. Но не прошел он и ста шагов, как остановился, будто вкопанный. До него дошло: в этакой глухомани… дедушка… совсем старый… А если ему нужна еда, вода, деньги, лекарства? Ему, Арсению, нужно неизвестное пока Коровино, а если он, Арсений, нужен этому дедушке? Впрочем, еще не поздно все исправить. И вот Арсений поворачивается назад, а позади — чистое поле. И ни души.

Огорошенный, он обвел взором поле от горизонта до горизонта, от края до края.

— Дедушка… Эй, дедушка!

Тишина. Только слышно, как начинающийся дождь падает на листья лопуха. А шагов человеческих слышно не было…

Неожиданный запах заставил писателя прервать воспоминания и остановиться. Но уже через мгновение он, как крыса, услышавшая звук дудочки, пошел вослед за доносившимся из невзрачного одноэтажного здания, запахом. Пахло до боли знакомой смесью из жареных котлет, пива и дешевого портвейна… Так пахли в пору юности Арсения все дешевые кафе и забегаловки в России от Пскова до Хабаровска. Он думал, что их век уже прожит, что они уйдут в небытие, уступая место заведениям пусть и того же названия и предназначения, но… Даже будучи писателем Арсению было трудно объяснить это «но». Как передать запахи, атмосферу, душевное состояние, которое трудно понять непосвященному. Дело не в том, что он постарел, как и не в том, что появились микроволновки, а за пивом не надо стоять в очереди — бери, сколько хочешь. Да и в жареные котлеты не стали класть больше мяса и меньше хлеба. Куда-то ушел дух тех, старых заведений. Немного домашний, дружелюбно-спокойный по отношению к любому человеку, впервые зашедшему туда. Много странствуя по стране, Арсений в годы свои молодые любил эти закусочные еще и зато, что даже будучи в толпе, там можно было сохранить своего рода независимую индивидуальность. Ты мог быть со всеми — и одновременно один…