Ангелы уходят не прощаясь - Лихачев Виктор - Страница 14

… С тех пор я часто бывал в Туле, но на кладбище то не ходил, боялся. Вдруг тупой и безжалостный каток превратил его сначала в строительную площадку, чтобы потом на этом месте могла вырасти очередная многоэтажка. Но лицо, глаза той женщины всегда со мной, они живут во мне. Тогда, на кладбище старая фотография помогла мне ощутить всю зыбкость этого мира. Но только спустя годы я смог понять, о чем эти двое с фотографии хотели мне сказать. Но это уже моя тайна.

А мудрые афоризмы я с тех пор не записываю. И лишь изредка, когда сумятица дел опутывает меня с ног до головы, я сажусь в кресло, закрываю глаза и предо мною встаёт прекрасное женское лицо с той фотографии. Несколько мгновений достаточно, чтобы вся паутина, опутывавшая меня, исчезла напрочь. Я дремлю и уже не понимаю, — то ли ветер гудит за окном, то ли он колышет старый вяз над далёкой могилой.

Матушка вернулась к вечеру. Увидев сидящего возле ворот писателя, ласкавшего главную местную кошку Муську, она улыбнулась. Но глаза у нее были грустные. Это заметил и писатель.

— Добрый вечер, матушка. Как доехали?

— С Божьей милостью, Арсений Васильевич.

— Устали?

— Есть немного. Ох, избалуете вы нашу Муську. Вы трапезничали? — все это матушка проговорила почти без паузы.

— Вас ждем.

Монахиня опять улыбнулась:

— Вы не правы, но мне… приятно.

— Как съездили?

— Как съездила? Не знаю.

— То есть? — удивился Арсений Васильевич.

— Что хотела — не получилось, но ведь все, что Бог не делает…

— Так значит, владыка..

— Да, не благословил. Велел все оставить, как есть.

— А как объяснил?

— Кто я такая, чтобы мне что-то объяснять?

— Человек.

— Наивный, вы, Арсений Васильевич. У нас же, как в армии — без послушания нельзя.

— Нет, это я как раз понимаю. Почему он не объяснил свое решение?

— Повторяю, не обязан он мне ничего объяснять. Значит, так надо.

Писатель хотел спросить: «Кому?», но сдержался. В самом деле, что он хотел еще услышать от матушки? С другой стороны… Ему было жаль матушку, чья мечта если и не рухнула, но в своем воплощении отодвинулась во времени на неопределенный срок, но в то же время в душе возникло чувство некоего удовлетворения решением епископа.

После трапезы Арсений Васильевич ушел к реке, на обрыв, как он сам стал называть это место. Там и нашла его матушка.

— Так и знала, что вы здесь, — сказала она и встала рядом. Вот так они простояли, молча, глядя вдаль, туда, где скрывалось солнце, чтобы до следующего утра отдать мир во власть темноте и мраку.

— Вы очень расстроились, матушка Евфалия? — нарушил наконец долгое молчание писатель.

— Да что вы! Если владыка сказал… — и вдруг осеклась, улыбнувшись виновато: «Простите! Зачем лукавлю? Конечно, расстроилась.

— Понимаю вас. Но я и сам…

Он хотел рассказать ей о своих сомнениях, но вдруг понял, что сейчас не самое лучшее время для этого. Матушка посмотрела на него:

— Почему не договариваете?

— Что? Я и сам такое переживал не раз.

Матушка улыбнулась:

— Теперь вы лукавите.

— Самую малость. Это хорошо.

— Что лукавите?

— Что вы улыбаться стали чаще… Вот увидите, все будет так как должно быть. Ведь у вас — мудрый владыка?

— Очень. И добрый. Я же вам не все сказала, когда приехала из епархии.

— Может, и не надо, а матушка?

Она же словно не услышала его:

— Сказал тихо, чтобы слышала только я: «Опять лошадей гонишь?» И я все поняла. А вы?

— Да вроде все понятно: торопитесь вы, а владыка предлагает переждать.

— Значит, не все. Помните, как мы с вами познакомились?

— Конечно. Меня друзья привели сюда. Зашел на час, а остался на три дня.

— Не пожалели?

— Нет, конечно. Я по приезде из Энска рассказ написал.

— «Молитесь за меня»?

— Он самый. Скажу честно — это мой любимый рассказ. Так ту историю мне вы и рассказали.

— Положим, вы и от себя кое-что присочинили.

— Так ведь без этого же нельзя — рассказ все-таки. Художественное, простите, произведение.

— Не оправдывайтесь. Мне рассказ нравится. Елизавете с Марией тоже.

— Простите, матушка, но вы же мне писали, что книгу с этим рассказом у вас кто-то взял и не вернул. По крайней мере, Елизаветы тогда не было в монастыре.

— Все просто. Действительно, книги с тех пор не видела, а рассказ наизусть помню.

Писатель недоверчиво посмотрел на собеседницу.

— Не верите?

— Почему… верю… Впрочем, тоже не буду лукавить: верю, но не очень.

— Тогда слушайте.

Матушка начала читать. Разумеется, книги перед ней не было, но и декламацией то, что слышал Арсений Васильевич называть бы не хотелось: настолько просто, безыскусно, но в то же время, душевно и проникновенно она произносила текст рассказа.

«Все, опоздала! — матушка Евгения, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, тоскливо глядела на пустую привокзальную площадь города. До монастыря, где она была настоятельницей, больше двадцати километров. Автобус в ту сторону пойдёт только утром.

На автостанции матушке посочувствовали, но помочь ничем не смогли. Она уже внутренне приготовилась к тому, что придется заночевать в городе, как в дверях автостанции её чуть не сшибла женщина, устремившаяся к окошку диспетчера.

— Люська! Люська, черт тебя дери! Уснула что ли? — Матушка Евгения при слове «черт» быстро перекрестилась и повнимательнее посмотрела на кричащую. Той было под сорок, потертые, видавшие виды джинсы, сарая куртка. Окошко отворилось. Женщина-диспетчер, тем же спокойным тоном, каким она минуту назад разговаривала с монахиней, ответила:

— Ну что ты кричишь? Вечно как угорелая носишься. Давай бумаги.

— Не ворчи. Просто домой скорей хочется.

Тут только матушка Евгения поняла, что эта женщина — водитель такси. Её серая «Волга» стояла у самого входа в автостанцию. У монахини затеплилась надежда. И хотя ни внешний вид женщины, ни её манеры матушке не понравились, «Волга» была для настоятельницы последним шансом добраться затемно до монастыря.

— Простите, — окликнула она садившуюся в машину таксистку. — Вы ещё работаете? — матушка сделала вид, что не слышала разговора женщины с диспетчером.

— Отработала уже. Сейчас машину в парк поставлю — и домой, — ответила та.

— Видите ли, я в городе по делам была, и вот… опоздала на последний автобус.

— Да, до монастыря далековато, — в голосе женщины прозвучало искреннее сочувствие. Она на мгновение задумалась, а потом, словно приняв решение, махнула рукой:

— Ладно, мои оглоеды без меня поужинают. Садитесь, поедем.

— А сколько это будет стоить? — робко спросила матушка.

— Поехали, говорю. Там видно будет.

Долгие северные сумерки уже затемнили окрестные поля. Машина ехала по пустынной дороге. Таксистка включила музыку. Прислушавшись к тому, что поет певица, матушка перекрестилась ещё раз.

— Выключить? — улыбнувшись, спросила водитель.

— Если можно, пожалуйста.

— Всё правильно. Вам лучше такие песни не слушать. А мне, честно говоря, нравится. Жизненно.

— Мне это трудно понять, — вздохнула матушка. Ещё пять минут назад она радовалась тому, что всё так хорошо закончилось, а сейчас уже искренне скорбела, думая о таксистке.

— Вы меня простите, — обратилась монахиня к женщине, — как вас зовут?

— Анна.

— А по отчеству?

— Да какое там отчество, мы же шоферня. Начальника гаража по — отчеству зовём, остальных по именам.

— И что, с вами одни мужчины работают?

— Почему? Диспетчеры, бухгалтерия, — начала перечислять Анна, но потом, словно поняв подтекст вопроса, засмеялась:

— Нет, ребята меня не обижают. Да и за баранкой я уже лет пятнадцать.

— А вот вы в брюках, — матушка пыталась быть тактичнее. — И выражения всякие допускаете. Наверное, курите? Это всё не спасительно.

— Курю, — вопреки опасениям матушки, Анна спокойно отреагировала на её слова. — Кстати, а как к вам полагается обращаться? Сестра?