Король живет в интернате - Добряков Владимир Андреевич - Страница 17

Дома

Дома его ждали. В комнате было прибрано, чисто, пахло пирогами. Нинка, повиснув у него на шее, крепко сцепила руки и не хотела отпускать. Ирина Федоровна прикрикнула на нее:

— Будет, будет! Задушишь.

На матери была зеленая шерстяная кофта, которую она надевала для гостей и по праздникам.

— Супу, Андрюша, не поешь? — спрашивала она. — Хороший суп, с бараниной. Или котлетку дать с картошечкой?

— Да я сыт. Честное слово. Недавно обедал.

— Ну, чайку тогда попьешь. Мы тут с Нинушкой пирогов с яблоками напекли.

Чай ему налили в голубую чашку с золотой каемочкой. Чашка эта, по словам Ирины Федоровны, принадлежала ее матери и потому хранилась как память. Брать ее никому не разрешалось. А варенья ему положили столько, что хватило бы на троих.

От такого внимания Андрей чувствовал себя стесненным. На расспросы отвечал солидно, коротко. А все повторял баском:

— Да вы сами чего не едите? Все мне подсовываете.

Стало темнеть. Включили свет. Ирина Федоровна принялась убирать посуду, а Нинка потребовала, чтобы он сел на диван и посмотрел «картины», какие она научилась рисовать в детском саду. Андрей с улыбкой рассматривал кривобокие дома, куцые елки, смеялся над забавными человечками с растопыренными пальцами, а сам думал: «Полтора месяца еще не прошло. Но, может быть, она приехала?»

Разыскав на шкафу, среди немногих запылившихся книг, журнал «Огонек» (когда-то взял у Евгении Константиновны и не возвратил), Андрей пригладил волосы и, сказав матери: «Я — минут на пятнадцать», вышел на лестницу. Постоял, послушал и надавил кнопку звонка.

— Кто там? — послышался встревоженный голос бабушки.

— Это я, я — Андрей. Из соседней квартиры. Помните? — приглушенным голосом сказал он.

— А-а! — обрадовалась Прасковья Ульяновна. Проходи, проходи, касатик. Давно тебя не видно.

В комнате — никого. Ваза, стоявшая обыкновенно с цветами, была пуста. Андрей понял: Евгения Константиновна не приехала. На всякий случай спросил: — А ваши еще не вернулись?

— Послезавтра жду. Павлуша телеграмму прислал. В понедельник, сообщает, приедут. Да и пора. Загулялись. Оно, конечно, приятно — курорты, море и все такое, да, как говорится, делу время, потехе час. Скорей бы. Совсем заждалась. Жду, а сама, Андрюшенька, переживаю. Боюсь чего-то…

— Чего же вам бояться?

— Да вот не знаю, как с Евгенией-то поладим. Сойдемся ли. И мала, говорят, птичка, да коготок востер. Боюсь ее. А как бы хотелось, чтобы по-хорошему, по-родному все было. Очень мне нравится здесь. И чисто, и тепло, и уютно. Только бы все по-людски, по-семейному…

Андрей с грустью смотрел на цветную фотографию Евгении Константиновны, на овальное зеркало, в которое она так любит глядеться, на безделушки, на флаконы с духами… Улыбнувшись, он растроганно проговорил:

— Не бойтесь, бабушка, все будет хорошо.

— Ох, ох, — вздохнула она. — Добро, кабы так-то… Вот не знаю, — оживилась она, ума не приложу, чего на обед им сготовить к приезду? Суп она любит или борщ?

Андрей тоже не знал этого.

— Вы цветы поставьте в вазу. У нее всегда цветы стояли…

Посидев еще с минуту, он простился. Журнал унес с собой.

Андрей спустился вниз, на улицу, и в нерешительности остановился. Дружков, что ли, проведать? Он поежился — было ветрено, прохладно. На проволоке поскрипывала лампа. Она раскачивалась на ветру, и желтоватый блин света от нее шарахался по кустам и деревьям, мотался из стороны в сторону. Где-то далеко-далеко натужно пыхтел паровоз — тащил на подъем товарняк. Андрей вернулся домой.

Странно, видел и не позвал…

Утром и горн не, тревожил, и будильник не звонил, но проснулся Андрей ровно в семь часов. Всего на минутку проснулся. С радостью подумал, что он дома, что не надо вставать и бежать на зарядку, не надо мести и натирать паркет в коридоре. Ничего не надо. Тихо, покойно дома. Посапывает во сне Нинка. Привычно, с легким шорохом, будто задевая какую-то пружинку, тикают на стене ходики — не спеша отсчитывают секунды. Андрей уснул.

Когда он снова открыл глаза, было около девяти часов. Мать, бесшумно ступая в войлочных туфлях, гладила белье. Пока Андрей одевался, умывался — на столе, вместо одеяла, на котором гладила мать, уже появилась кастрюля с ароматным кофе, фырчала на сковороде его любимая яичница-глазунья.

После завтрака Ирина Федоровна спросила, не хочет ли он пойти в кино. Нинка запрыгала от радости:

— И я хочу!

Смотрели старый-престарый фильм «Красные дьяволята». В нем люди даже не говорят, а только раскрывают рты. Наклонясь к Нинке, Андрей читал ей надписи на экране, страшно волновался, когда трое отчаянных храбрецов попадали в безвыходное положение, хохотал до слез над их смелыми проделками. Но как только вышли из зала — он вдруг без всякой причины вспомнил Сеньку, и настроение у него испортилось.

Не заходя домой, решил навестить дружков. Одного не застал. Другой пилил в подвале с отцом дрова. Настоящего разговора не получилось. «Здорово!» — «Здорово!» — «Как живешь?» — «Ничего». — «А ты как?» — «И я ничего».

Постоял Андрей да и пошел, пообещал зайти позже.

Но позже идти не захотелось. Для чего?

Вот если бы Зубея увидеть — другое дело. Что же все-таки это за тайна с марками?

Пообедав, он отправился на улицу — посмотреть братишку Зубея. И действительно, в углу двора, за акациями, разыскал его. Чем-то занятый, угрюмо склонив здоровенную, как тыква, голову, Васек сидел на лавочке. Подойдя ближе, Андрей увидел, что он держит двумя пальцами черного жука и не спеша, одну за другой, выламывает ему ножки.

— Брось! Ему же больно.

— Ну и что? — равнодушно отозвался Васек. Закончив изуверскую пытку, он положил жука на землю. Жук дрогнул и тяжело потащился по кругу. — Во, какой! — точно гордясь, обрадовался Васек. — Одну ногу оставил, а все равно ползет.

«От Зубея, что ли, набрался? — подумал Андрей. — Никакой жалости».

Андрей хотел повернуться и уйти, но, вспомнив о марках, спросил:

— Зубей дома?

— Ушел.

— Не знаешь куда?

Васек пожал острыми плечиками. Потом подумал и сказал:

— А он тебя сегодня в окошко видел. Ты с сестрой куда-то шел.

— И что сказал?

— А ничего.

«Странно», — удивился Андрей.

Часов до шести вечера он валялся с книжкой на диване, затем рассматривал альбом с марками. «Странно, видел и не позвал…»

Незадолго до того, когда наступила пора возвращаться в интернат, Андрей вспомнил о наказе Раисы Павловны — постричься. Он подошел к зеркалу, висевшему над умывальником, прикрыл рукой каштановые волосы. Лицо сделалось будто шире, уши встали торчком. Эх, жалко обрезать волосы! И если оставить короткий чубик, то назад его не зачешешь и, может, от этого Андрей будет больше похож на того злосчастного «инструктора спорта»?

«А ну ее! — с неприязненным чувством подумал он о Раисе Павловне. — Не буду стричься!»

Сто «почему?»

Эти «почему» начались с первой минуты. Не успел головы поднять от подушки, а Раиса Павловна — тут как тут.

— Почему же ты, Королев, не постригся? Я ведь предупреждала…

Пришлось краснеть на глазах всей спальни, делать виноватое лицо, выдумывать и врать, будто не успел постричься, в парикмахерской была большая очередь.

Умывшись, Андрей направился было вместе со всеми завтракать, но тут к нему Дима Расторгуев — со своим «почему».

— А почему сейчас идешь в столовую? Вы же с Шашаевым дежурные по спальне. А мы договорились: сначала уборка, потом завтрак.

— Э, так не пойдет! — запротестовал Митяй.

— Не бойся, — сказал Дима, — твоей порции никто не заберет. А уборку нужно закончить пораньше, до санитарной комиссии.

— Ага! Вы, значит, кисельки будете распивать, а мы — работать! — Митяй скорчил такую идиотскую рожу, что смотреть было противно.