Пятый пункт. Межнациональные противоречия в России - Кожинов Вадим Валерьянович - Страница 38

Как известно, многие считавшиеся «западниками» слушатели речи Достоевского восприняли ее, по крайней мере поначалу, с полным одобрением и даже восторженно. И в написанном вскоре «объяснительном слове» к своей речи Достоевский призвал к совместной деятельности «тех, — по его словам, — западников… многих, очень многих просвещеннейших из них, русских деятелей и вполне русских людей, несмотря на их теории» (запомним слово «просвещеннейших» — мы еще вернемся к нему).

Ясно, что Достоевский отнюдь не отлучал этих людей от патриотизма; по его убеждению, они способны — несмотря на свой «европеизм» — признать «самостоятельность и личность русского духа, законность его бытия». Для Достоевского была действительно неприемлема, как он выразился здесь же, «масса-то вашего западничества, середина-то, улица-то, по которой влачится идея — все эти смерды-то направления (а их как песку морского)…»

По мнению этих «смердов» (тут явный намек на образ Смердякова), констатировал Достоевский, Россию «всю надо пересоздать и переделать, — если уж невозможно и нельзя органически, то по крайней мере механически, то есть попросту заставив ее раз навсегда… усвоить себе гражданское устройство точь-в-точь как в европейских землях».

Забегая вперед, скажу, что именно эту цель ставили перед собой позднейшие последователи «западничества», совершившие Февральский переворот 1917 года и образовавшие Временное правительство; но об этом речь впереди. Теперь же следует обратиться к первому из приведенных мною суждений Достоевского — о том, что настоящему русскому человеку Европа и ее удел так же дороги, как и Россия, как и «удел своей родной земли».

Позволю себе заметить, что в полемическом запале Федор Михайлович несколько перегнул палку, и вернее было бы, наверное, сказать не «так же дороги», а тоже дороги. Поскольку речь идет о людях России, естественно полагать, что «удел своей родной земли» волнует их все же больше, чем удел других земель, и даже не в силу «национального эгоизма», а потому, что этот удел в той или иной мере зависит от них самих (кстати, хотя, например, эмигрировавший Михаил Бакунин пытался практически решать судьбы Европы, его целью, конечно, была все же судьба России).

Обратимся теперь к словам Достоевского о том, что он готов к единству с «просвещеннейшими» из «западников», с «европеистами» высшего духовного уровня. Эта сторона проблемы чрезвычайно существенна, а между тем мало кто о ней задумывается. Дело в том, что «западники», для которых Европа являла своего рода «идеал», — это люди по меньшей мере «среднего» уровня (Достоевский и говорил о «середине»). Разумеется, то же самое следует сказать и о тех «славянофилах», которые всячески «идеализировали» Россию.

Когда речь идет об имеющих самобытную многовековую историю цивилизациях, несостоятельны, да и даже примитивны попытки выставить им непротиворечивые, как любят ныне выражаться, «однозначные» «оценки», четко определить, какая из них «лучше» и какая «хуже»; тем более несостоятельны и примитивны попытки «переделать» одну из них по образу и подобию другой (о чем также сказал Достоевский).

С этой точки зрения весьма показателен следующий эпизод из истории «западничества». В январе 1847 года один из двух наиболее выдающихся «западников», Герцен, впервые приехал в Европу, и уже в конце года в России были опубликованы его размышления о жизни Запада, во многом резко критические. Они вызвали недоумение или даже прямое возмущение всех друзей Герцена, кроме одного только Белинского. И в 1848 году Герцен написал этим друзьям: «…вам хочется Францию и Европу в противоположность России, так, как христианам хотелось рая в противоположность земле. Я удивляюсь всем нашим туристам (то есть «западникам», которые побывали в Европе раньше Герцена. — В. К.) Огареву, Сатину, Боткину, как они могли так многого не видать… уважение к личности, гражданское обеспечение, свобода мысли (то есть чрезвычайно высоко ценимые «западниками» качества. — В. К.) — все это не существует и не существовало во Франции или существовало на словах» и т. д.

Разумеется, и Герцен, и Белинский крайне критически относились ко многому в жизни России, но они — и в этом выразился их духовный уровень — осознавали, что и на Западе, как и в России, есть не только свое добро, но и свое зло, своя истина и своя ложь, своя красота и свое безобразие…

Стоило бы привести целиком письмо Белинского Боткину от 7(19) июля 1847 года из Европы, куда он приехал впервые в жизни. Но письмо пространно, и поэтому ограничусь двумя выдержками из него: «…жду не дождусь, когда ворочусь домой. Что за тупой, за пошлый народ немцы!..» И вторая: «Только здесь я понял ужасное значение слов пауперизм и пролетариат. В России эти слова не имеют смысла. Там бывают неурожаи и голод местами… но нет бедности… Бедность есть безвыходность из вечного страха голодной смерти. У человека здоровые руки, он трудолюбив и честен, готов работать — и для него нет работы: вот бедность, вот пауперизм, вот пролетариат!» и т. д.

Белинский, разумеется, ясно видел российское зло, но сумел увидеть не менее тяжкое зло современного ему Запада. И то же самое было присуще сознанию «славянофилов» высшего уровня, таких, как Иван Киреевский или Тютчев, хотя они и говорили о российских пороках и грехах в менее резкой форме, чем Герцен и Белинский, а об европейских решительнее, чем последние.

Но то, что написано Герценом после 1847 года, находится, в сущности, как бы на грани «западничества» и «славянофильства», а о Белинском, который скончался через семь месяцев после поездки в Европу, Аполлон Григорьев писал: «Если бы Белинский прожил еще год, он сделался бы славянофилом». Хотя, на мой взгляд, вернее было бы сказать, что Белинский, проживи он дольше, в еще большей степени преодолел бы в себе «западничество» (а не стал «славянофилом»), нельзя все же недооценивать слов, написанных Виссарионом Григорьевичем за полгода до кончины: «Я не знаю Киреевских, но, судя по рассказам Герцена, это… люди благородные и честные; я хорошо знаю лично К. С. Аксакова, это человек, в котором благородство инстинкт натуры» и т. д. Едва ли бы Белинский написал что-либо подобное ранее…

Никто не будет спорить с тем, что Герцен и Белинский наиболее выдающиеся люди из тех, кого причисляют к «западникам»; они даже, как говорится, на голову выше остальных. И их превосходство ясно выразилось в том, что они, в сущности, преодолели в себе «западничество».

Точно так же обстоит дело и с наиболее выдающимися людьми, причисляемыми к «славянофилам». Помимо прочего, Иван Киреевский или Тютчев гораздо лучше знали и гораздо глубже понимали истинные ценности Запада, чем абсолютное большинство «западников», и потому есть основания утверждать, что они ценили Европу выше, чем «западники»!

В свете всего сказанного естественно сделать вывод, что деление на «западников» и «славянофилов» уместно по отношению к «второстепенным» идеологам XIX века, к той «середине» и «улице», о которых говорил Достоевский. Что же касается тех идеологов, чье наследие сохраняет самую высокую ценность и сегодня, то зачисление их в эти «рубрики» только затрудняет или вообще делает невозможным истинное понимание их духовного творчества.

К действительным «западникам» и «славянофилам» следует причислить тех идеологов и деятелей, которые исходили не из истинного понимания Европы и России, а из, по сути дела, субъективистских догм, согласно которым в качестве своего рода «идеалов» представали либо Запад, либо Русь, именно Русь, поскольку послепетровская Россия, гораздо теснее связанная с Европой, во многом отвергалась догматическими «славянофилами».

Но следует знать, что такой идеолог высшего уровня, как Иван Киреевский, писал о закономерности и «неотменимости» реформ Петра, возводя их истоки еще к середине XVI века. И утверждал, говоря о «форме» допетровского быта страны: «Возвращать ее насильственно было бы смешно, когда бы не было вредно». А в одном из последних сочинений высказался еще резче, отметив, что если бы ему пришлось хоть «увидеть во сне, что какая-либо из внешних особенностей нашей прежней жизни… вдруг воскресла посреди нас и… вмешалась в настоящую жизнь нашу, то это видение… испугало бы меня». Истинный путь России Киреевский видел в развитии присущих ей «высших начал» духовности, которые, по его словам, должны господствовать над «просвещением европейским» (ведь Россия все же не Европа!), однако «не вытесняя его (европейское просвещение. — В. К.), но, напротив, обнимая его своею полнотою».