Парижский паркур - Кузнецова Юлия - Страница 31

И считает, что пока они гостят, она возвращается в то время, в те последние секунды, когда ее мужья были живы, и она может общаться с ними. Поэтому она посылает им письма (которые то сжигает, то запускает самолетиками, то относит на кладбище), фотографирует постоялиц, чтобы «показать» мужьям.

Но самое главное – она ждет ответа.

– Интересно, как она его получает, – пробормотала я.

Оказалось, очень просто. Пару лет назад наши соотечественницы, узнавшие о трагедии мадам, взяли и написали письма от этих мужей. Мадам чуть не умерла от счастья! С тех пор она считает, что в приезд девочек она может получать письма с того света!

– Но как им удалось подделать почерк? – удивилась Ника.

– Мадам же оставляет письма своих мужей везде, – пожала я плечами.

– То есть она в курсе того, что письма пишут девочки?

– Думаю, да. Но заставляет себя поверить в то, что это мужья. Знаешь, мы ведь легко верим в то, что хотим.

– No Russian! – завопила Доминик обиженно.

– Это скорее философия, – хмыкнула Ника, – philosophy, Dominique.

– Вот почему мадам не обращала внимания на слежку Доминик и даже сама выдала ей этот дурацкий костюм, – сказала я и осеклась.

На пороге появилась мадам. В красном костюме с сигаретой в зубах.

– А-а, отшень гадкие девчонки!

В руках у нее был поднос, на котором высилась гора блинчиков, а также мисочки с вареньем и шоколадным кремом.

– Crepes, – сказала она.

И стала раскладывать свои крепы по тарелкам.

Вдруг меня осенило. Она же не плохая, мадам! Не сумасшедшая, не злая! Почему же она называет нас гадкими?! А потому, что она просто не понимает значения этих слов! Кто-то подшутил над ней, сказав, что «гадкие» – это «милые».

Я смотрела на мадам, а она, напряженно, на нас. Раньше я бы подумала, что она смотрит на нас, потому что презирает (мы гадкие!). Или хочет заколдовать.

Но теперь я знала, она смотрит так потому, что пытается понять – мы разгадали ее секрет?

Да, разгадали. Поэтому вместо сна провели следующие два часа, сочиняя письма.

Я придумывала, что мог сказать мадам перед смертью скрипач, Ника сочиняла, что написал бы бизнесмен, а Доминик, высунув кончик языка от старательности, записывала наши мысли, переводя их с английского на французский и старательно копируя почерк мужей мадам с писем, любезно оставленных на полочке с фотографиями.

Мы писали о любви, о благодарности, о радости проведенных вместе лет. Очень хотелось подбодрить беднягу мадам, два раза попавшую в такие жуткие ситуации.

Начинались письма одинаково: «Розетт, мон амур...»

Наконец письма были готовы, и Доминик понесла их в гостиную. Мы решили оставить письма на подносе у медведя.

Я растянулась на кровати, блаженно улыбаясь.

– Как хорошо... нет, как же мне сейчас хорошо! Слу-ушай, Ника! А знаешь, почему мадам называет нас гадкими?

Я изложила свою версию.

– Хани, ты гений, – сказала Ника, – надо не забыть завтра объяснить ей.

– Или оставить еще одну записку медведику, чтобы не смущать Розетт, мон амур!

– А я еще одну загадку разгадала, – помолчав, сказала Ника. – Почему, когда ты видела Жерома, у тебя все валилось из рук.

– И почему же?

– СЛУЧАЙНО. Безо всякой причины. Просто так.

Я на секунду замерла, а потом засмеялась. Ника присоединилась к моему смеху.

– А я потолстела?

– Ага! Но до Доминик еще далеко.

– Это не важно. Главное, я поняла, что могу это делать. Толстеть. А значит, анорексия мне больше не грозит! Я выздоравливаю!

– Угу, – сонно отозвалась я, – уф... как же спать хочется!

– Боюсь, тебе не дадут это сделать.

– Почему?!

– А ты не слышишь, как гудит мой мобильный? Оу, твой папа – просто ФСБ. Отслеживает каждый наш шаг.

– Он же звонил, когда мы ехали к Триумфальной арке, а я не подошла! – испугалась я, подскакивая и кидаясь к мобильнику.

Но это оказался не папа. Это была мама.

Голос у нее был очень грустным.

Глава 22,

в которой я узнаю ужасные новости, а Грей показывает, как можно наилучшим способом применить в жизни паркур

Я вышла на балкон и прижала к уху трубку.

– Гаечка....

– Что случилось, мамуль, почему похоронный голос? Тебя выгнали из МГУ?

– Хуже...

Я заволновалась. Что может быть хуже?! Мама же молится на свой универ.

– Что-то с папой?! Он не дозвонился до меня ночью, и ему теперь плохо?!

– Нет, дорогая. Это я звонила с его телефона. Не могла удержаться. Новости связаны с Никой.

– Может, поговорим дома? Мы же завтра уже прилетаем.

– Солнышко, я... Вечером я звонила Никиной маме, чтобы договориться о том, кто вас поедет встречать. А она мне выложила одну вещь...

– Мамуль, не томи. Что там у нее? Сумочку не того цвета купила? Или тональный крем потеряла?

– Они соврали Нике, – мрачно сказала мама, – нет никакой роли. Это было вранье от начала до конца.

Я опустилась прямо на пластиковый стул, в котором по-прежнему плавали листья. И подскочила, потому что промочила джинсы.

– Они договорились с агентом. Придумали всю эту историю с девушкой, которая должна потолстеть для роли. Нет ни роли, ни сериала.

– Когда они собирались сказать ей? – выговорила я.

– Не знаю...

– А я знаю. Я скажу сегодня, – прошептала я, оглянувшись на Нику через балконную дверь.

Она спала.

– Ты что? Зачем? А если она перестанет есть! Вы хотя бы вернитесь оттуда!

– Но ты ведь не стала ждать, пока мы вернемся! Ты же зачем-то мне об этом рассказала?!

– Просто хотела тебя подготовить! Она поправилась?

– Да, немного...

– А вдруг они так обрадуются, что выложат ей прямо в аэропорту?

– Не надо, – прошептала я, – она... с ума сойдет. Она ведь какая-то странная. Нервная, вспыльчивая.

– Вот-вот, – грустно сказала мама, – я попыталась объяснить им, что не стоит ей говорить, пока она не придет в норму не физически, а психически, но...

– Ладно, мам. Я решу эту проблему.

– Дорогая, но ты ведь не знаешь, как Ника может отреагировать на...

– На правду? Не знаю. Но она уже должна к ней привыкать. Она должна знать, что родители ее обманули. Что никакой роли в сериале нет. И сериала нет. Она имеет право знать.

Последние слова я произнесла громко. Слишком громко. Потому что Ника открыла глаза. И подошла к балкону.

– Да, Елену Алексеевну выписали, но, боюсь, она не сможет приехать, как думаешь, вы доберетесь сами?

– Да, мама... – автоматически сказала я, – мы все сделаем сами.

Я повесила трубку. Ника открыла балконную дверь.

– Ника...

Я потерла подбородок. Что ж, я все равно собиралась ей обо всем рассказать.

– Не надо, – прервала меня Ника, – не нужно.

Она подошла к трельяжу и сбросила свои пузырьки с лаками и кремами. Они попадали, один скатился прямо на пол, но Ника перешагнула через него и снова двинулась к балкону.

Я смотрела на пузырек с красным лаком на полу, все терла подбородок, словно собираясь стереть его с лица, и никак не могла подобрать слова. Да и как можно утешить человека, который родителям верил, как дурак, а они все наврали.

Причем не про себя наврали, а про тебя, про то, что у тебя главное в жизни есть. Это как если бы мне они сказали, что мои комиксы напечатали отдельной книгой и продают в книжном магазине у нашего дома, а потом признались, что все – вранье.

Брр! Меня даже передернуло. Что же сказать Нике? Любые слова кажутся нелепыми и искусственными. Вроде того, как в кино говорят после смерти героя: «Я соболезную», вместо того чтобы брякнуть: «Ох, ужас какой и кошмарный кошмар!»

Но Ника решила мою проблему со словами. Она вышла на балкон и, опершись на перила, посмотрела вниз.

Меня обжег страх с ног до головы, словно в меня кипятком плеснули.

– Ника! Ника! Ты! Куда?!

– А туда же, куда и ты, – сквозь зубы сказала она, перелезая на пожарную лестницу, – тебе можно, а мне нельзя?