Воздухоплаватель - Кунин Владимир Владимирович - Страница 15

Ангарный сторож уронил голову в закуски, а охранники с трудом и уважением повторили незнакомое для себя слово:

— Че-ло-век...

Удивились и снова повторили:

— Че-ло-век... — и посмотрели друг на друга.

— Куда подевался Иван Михайлович? — встревоженно спросил Горшков.

— Где Вания? — по-русски спросила де ля Рош.

Мациевич обеспокоенно посмотрел в окно и сказал:

— Скоро должен быть.

Жан, Жак и Заикин уже выкатывали аэроплан из ангара. Заикин обстоятельно определил направление ветра и тяжело забрался на место пилота. Жан вцепился в хвост аэроплана. Жак крутнул пропеллер, и мотор заработал. Иван Михайлович прибавил обороты двигателя, и Жану стало невмоготу сдерживать аппарат.

— Жак! — закричал он, багровея от натуги.

Жак метнулся к хвосту, ухватил за расчалки. Заикин еще прибавил обороты, обернулся и посмотрел на Жана и Жака. Те что-то кричали ему. Заикин и не понял, и не расслышал. Он глубоко вздохнул, трижды перекрестился и поднял руку вверх. Жан и Жак разом отпустили хвост аэроплана, и аппарат побежал по земле.

Аэроплан бежал все быстрее и быстрее. Заикин сидел в своем креслице, ничем не защищенный, судорожно вцепившись в рукоять управления.

В какой-то момент он плавно и мягко потянул на себя рукоять, и аэроплан оторвался от земли. И по мере того как аэроплан поднимался все выше и выше, лицо Ивана Михайловича менялось. Напряжение спадало. Высота стала уже метров пятьдесят. Заикин уверенно перевел аэроплан в горизонтальный полет и, щурясь от сильного встречного ветра, заорал шальным голосом:

— Что, взяли?! Накося-выкуси! — И кому-то показал здоровенный кукиш.

Баронесса де ля Рош, Анри Фарман, Бовье выходили из кафе в сопровождении русских офицеров. Танцующая толпа подхватила их, закружила, завертела. И вдруг сквозь разные музыки нескольких оркестриков, сквозь крики и нестройные песни авиаторы услышали стрекот аэропланного мотора.

Фарман первым стал тревожно выбираться из толпы. Клотильда, испуганно глядя вверх, уговаривала какого-то старичка отпустить ее. Но старичок обязательно хотел потанцевать с мадам и не понимал причин ее беспокойства.

А шум мотора все приближался и приближался. Через несколько секунд его услышали все. Оркестрики перестали играть, все задрали головы вверх, и над площадью показался аэроплан. В воздух понеслись восторженные крики, хохот, приветствия.

Анри Фарман наконец выбрался из толпы и с перекошенным от ярости лицом закричал:

— Сволочь! Мерзавец! — И бросился к Мациевичу: — Это ваш негодяй Заикин!

— Ура!!! — закричал поручик Горшков.

Мациевич напряженно смотрел вверх. Де ля Рош судорожно вцепилась в плечо Мациевича, не в силах оторвать глаз от аэроплана.

— Да вы понимаете, чем мне это грозит?! — в ярости закричал Фарман.

— Возьмите себя в руки, мэтр, — коротко посоветовал ему Мациевич.

— Где твой автомобиль?! — рявкнул Фарман, поворачиваясь к де ля Рош.

Толпа вопила от восторга, и маленькие оркестрики, задрав свои инструменты, почти слаженно исполнили какую-то помесь «канкана» с военным маршем.

Заикин оглядел площадь, помахал рукой и вдруг увидел, как несколько человек бегут от площади к боковой улочке, где стоял автомобиль. Заикин вгляделся и узнал Клотильду де ля Рош, Фармана, Мациевича. Заканчивая круг, он увидел, как они поспешно влезают в автомобиль, и испугался. Трусливо поглядывая вниз, он выровнял аэроплан и направил его в сторону летного поля. Оглянувшись, Заикин с ужасом заметил, что автомобиль помчался за ним.

Вздымая пыльное облако, автомобиль мчался по дороге. Он был набит людьми, как арбуз семечками. Держась за спинку переднего сиденья, всклокоченный Фарман грозил кулаком летевшему над ними аэроплану.

И у автомобиля, и у аэроплана скорость была одинаковой, и поэтому энергичные жесты господина Фармана очень нервировали Ивана Михайловича Заикина. В какой-то момент он обозлился и плюнул вниз, в сторону автомобиля. А затем плавно потянул рукоять управления на себя.

Аэроплан стал набирать высоту, автомобиль становился все меньше и меньше, и вскоре Заикин и вовсе перестал видеть мсье Фармана и тем более различать его жесты.

Тогда он счастливо рассмеялся и сказал вниз:

— Что, съел? А то размахался, видишь ли...

В автомобиле шла нервная перепалка.

— Я могу под суд пойти! — кричал Фарман. — В случае аварии у меня закроют летную школу! Негодяй!!! Ну, я ему покажу!

— Анри! — Де ля Рош повернулась к Фарману и с неожиданной силой сказала: — Анри! Вы ничего не посмеете сделать этому русскому! Вы меня слышите, Анри?

— Мне ничего не придется делать! — закричал Фарман, глядя на то, как аэроплан Заикина начал снижаться. — Через минуту он сам разобьется при посадке! Этот кретин обречен!

— Замолчите!!! — Де ля Рош вскочила коленями на сиденье мчащегося автомобиля и схватила Фарма-на за лацканы сюртука. — Слышите? Замолчите сейчас же!

Аэроплан сбросил обороты двигателя и стал медленно подбираться к земле.

— Успокойтесь, мсье, — сказал Мациевич Анри Фарману. — Это очень талантливый человек.

Заикин тоже нервничал. Земля надвигалась на него. Он осторожно выключил мотор, мелкими быстрыми движениями перекрестил себе живот и повел аэроплан на посадку.

— Стой! — закричал Фарман шоферу. Автомобиль остановился у самого края посадочной полосы.

— Все, — сказал Фарман. — Это конец...

Ему никто не ответил. Все смотрели на аэроплан. Пропеллер крутился вхолостую, и было слышно, как свистит ветер в расчалках крыльев.

И когда колеса аэроплана благополучно коснулись земли, Мациевич негромко сказал по-русски:

— Я же говорил вам, что это очень талантливый человек.

Ночью Заикин смотрел на освещенное голубоватым светом лицо Клотильды де ля Рош и говорил:

— Я тебе, Клава, вот что скажу: я этого дела все равно добьюсь. Я ни есть, ни пить, ни спать не буду. Мне что главное? Мне главное натренировать себя, чтобы я летун быд; первостатейный. Ну и конечно, документ получить. А уж тогда я Россию в обиду не дам! Это когда мы дома, нам все не нравится. То ругаем, другое, третье... А как кто со стороны ругать нас начнет, мы жутко обижаемся и сердимся. Тут, Клава, как с дитем получается: он у нас, у родителей, и такой, и сякой, и немазаный. Мы его и розгами, и внушениями, и по-всякому. А попробуй кто со стороны обидь его? Словом каким али еще пуще — за ухи отодрать... Да мы ж ему глотку перегрызем! И вправе будем. Кто тебе, басурманская твоя морда, на мое дитя руку позволил поднимать? А ну-ка! Вот какие дела... Понял? Компрене, говорю?

— Уи, уи... — закивала головой де ля Рош и счастливо прижалась щекой к огромной руке Заикина. — Же компран. Же компран бьен...

— Ничего ты не «компран», — ласково сказал Иван Михайлович и погладил Клотильду по голове. — Вот погоди, Клава, я еще по-французски выучусь!

Взлет, посадка. Взлет, посадка. Разворот, рулежка, старт и снова взлет.

Иван Михайлович тренировался в стороне от общей группы. Фарман и Бовье неприязненно смотрели в его сторону.

В маленьком парижском бистро Иван Михайлович сидел за столиком и внимательно слушал толстенького художника Видгофа.

— Но вы себе представляете, Ваня, что это стоит денег? — спросил Видгоф с неистребимым южнорусским акцентом.

— А как же! — прогудел Заикин и тут же спохватился: — А сколько?

— Ваня, — торжественно сказал Видгоф, — что я теперь живу в Париже, так это не делает нас чужими. Сколько вам нужно плакатов?

— Тысячи три.

— Таки меньше чем по франку... Три тысячи плакатов — две тысячи франков. И учтите, Ваня, это только для вас. Я б даже сказал больше — для России.