Живущий в ночи - Кунц Дин Рей - Страница 58

Как ни странно, морда Орсона тоже расплылась в широкой улыбке. Чтобы представить это, не нужно особого воображения, поскольку всем известно, что собаки умеют улыбаться. Он радостно перебирал лапами на сиденье стула и сиял лучезарной улыбкой, глядя на кошку, словно их молчаливая перепалка, которую я только что наблюдал, оказалась всего лишь веселой шуткой.

– Но, с другой стороны, кто бы отказался научиться такому замечательному искусству, сынок?

– Действительно, кто? – рассеянно пробормотал я.

– И вот Глория стала учить меня. Это длилось много месяцев, но в итоге у меня стало получаться не хуже, чем у нее самой. Первая трудность заключается в том, что ты должен поверить в свою способность делать это.

Отринуть сомнения, скепсис, традиционные представления о том, что возможно, а что – нет. Но самое сложное – перестать думать, что со стороны ты выглядишь глупо. Боязнь показаться дураком вяжет человека по рукам и ногам, и многим не дано перебороть ее.

Я даже удивляюсь, как это получилось у меня самого.

Подавшись вперед на стуле, Орсон оскалил зубы в сторону Мангоджерри. Глаза кошки испуганно расширились.

Орсон негромко, но угрожающе щелкнул зубами.

В глубоком голосе Рузвельта зазвучало сожаление:

– Через три года Слуппи умер. Боже, как я по нему горевал! Но что это были за чудесные три года – мы жили с ним душа в душу!

Не переставая скалить зубы, Орсон угрожающе зарычал на Мангоджерри, и кошка боязливо мяукнула.

Орсон зарычал снова, и кошка опять издала жалобное мяуканье, демонстрируя неподдельный страх.

– Что здесь, черт побери, происходит? – осведомился я.

Орсон и Мангоджерри, казалось, удивились нервной дрожи, прозвучавшей в моем голосе.

– Они просто дурачатся, – сказал Рузвельт.

Я мигнул и непонимающе воззрился на него.

В пламени свечей его лицо поблескивало, как маска из темного полированного дерева.

– Дурачатся, издеваясь над стереотипом поведения собаки и кошки, – пояснил он.

Я не мог поверить, что правильно расслышал слова своего собеседника. Наверное, мне нужно было прочистить уши – струей воды под высоким давлением и гофрированным металлическим шлангом, который используют водопроводчики.

– Издеваются над стереотипом?

– Да, верно, – важно кивнул головой Рузвельт в подтверждение своих слов. – Разумеется, сами они не стали бы использовать такой термин, но именно этим они сейчас заняты. Ведь считается, что собаки и кошки испытывают друг к другу беспричинную враждебность.

Вот наши ребята и насмехаются над этим стереотипным представлением.

Теперь Рузвельт смотрел на меня с такой же глупой улыбкой, что и Орсон с кошкой. Губы его были такого темно-красного цвета, что казались почти черными, а большие зубы между ними напоминали куски рафинада.

– Сэр, – обратился я к нему, – беру свои слова обратно. После тщательных размышлений я пришел к выводу, что вы совершенно, окончательно и бесповоротно выжили из ума. Большего психа, чем вы, я еще не встречал.

Он снова кивнул, продолжая лыбиться, глядя на меня. Внезапно его лицо, словно темный луч черной луны, застлала тень безумия.

– Ты, черт тебя раздери, сразу поверил бы мне, будь я белым! – прорычал он и с такой силой грохнул по столу гигантским кулачищем, что чашки подпрыгнули на блюдцах и едва не опрокинулись.

Если бы я мог упасть навзничь, сидя на стуле с жесткой спинкой, я бы именно так и поступил, настолько ошеломило меня это неожиданное обвинение.

Я никогда не слышал от своих родителей ни одного расистского высказывания, ни одной оскорбительной реплики в адрес этнических меньшинств, я рос, не сталкиваясь с подобными предрассудками. На самом деле если и существовало в мире обделенное меньшинство, так им был я сам. Меньшинство, состоящее из одного-единственного человека – меня самого, «ночной твари», как обзывали меня обидчики в те времена, когда я был еще совсем маленьким, не повстречался с Бобби и меня некому было защитить. Хотя я не был альбиносом и моя кожа имела нормальный цвет, для множества людей я все равно оставался чужаком, кем-то вроде Бобо – мальчика с лицом собаки. Некоторые сторонились меня, будто боясь, что присущая мне генетическая уязвимость для ультрафиолетовых лучей может передаваться через чихание подобно гриппу.

Другие просто страшились меня, одновременно испытывая отвращение, как к трехглазому человеку-жабе из шоу ужасов.

Наполовину привстав со стула и потрясая в воздухе кулаком величиной с дыню, Рузвельт Фрост с ненавистью закричал:

– Расист! Грязный расистский ублюдок!

Я испугался до тошноты и едва нашел в себе силы спросить:

– С каких это пор я стал расистом? Как вы можете так говорить!

Казалось, он вот-вот перегнется через стол, сдернет меня со стула и будет душить до тех пор, пока мой язык не вывалится мне на ботинки. Он скалил зубы и рычал на меня – рычал почти как собака, совсем как собака, подозрительно похоже на собаку.

– Что здесь, черт побери, происходит? – повторил я свой вопрос, но на сей раз обращался к кошке и псу.

Орсон и Мангоджерри выжидающе смотрели на меня.

Рузвельт снова зарычал, на сей раз придав своему рычанию вопросительную интонацию, и тут, неожиданно для самого себя, я сам зарычал на него. Его рычание стало громче, чем прежде, и я тоже зарычал громче.

Внезапно он широко улыбнулся и сказал:

– Враждебность. Собака и кошка. Черный и белый.

Всего лишь немного поиздевались над стереотипами.

Рузвельт уселся обратно на свой стул, а внутри меня изумление уступило место омерзительному липкому ощущению того, что я нахожусь в Зазеркалье. Я чувствовал приближение некоего озарения, которому суждено навсегда перевернуть мою жизнь и показать мне такие измерения окружающего мира, о которых сейчас я даже не подозревал. И хотя я пытался удержать возле себя это новое понимание, оно было призрачным, ускользало, оставаясь вне пределов моего разума.

Я посмотрел во влажные чернильные глаза Орсона.

Я посмотрел на Мангоджерри. Кошка оскалила на меня зубы.

Орсон тоже оскалился.

По моим жилам струился жидкий страх, как назвал бы это великий бард с Эйвона, но испугала меня не показная агрессивность собаки и кошки, а то, что стояло за этими оскаленными зубами. Но не только страх обуял меня, а еще и какое-то сладостное ощущение нового вперемежку с пьянящим возбуждением.

Это было бы не похоже на Рузвельта, но в определенный момент я подумал: а не подмешал ли он мне чего-нибудь в кофе? Не просто бренди, а каких-нибудь галлюциногенов. Мне казалось, что я сплю, и в то же время я находился в более здравом уме, чем когда-либо.

Кошка зашипела на меня, а я зашипел на кошку.

Орсон зарычал на меня, а я зарычал на Орсона.

Это был самый необычный момент в моей жизни: мы сидели за одним обеденным столом – животные и люди – и скалили друг на друга зубы. Я вспомнил популярные несколько лет назад забавные, хотя и глупые картинки: за столом сидят собаки и играют в покер. Однако сейчас лишь одно существо из присутствующих здесь было собакой, и никто из нас не держал в руках – или лапах – карт, так что данная ситуация не очень соответствовала тем картинкам. И все же чем дольше я представлял их себе, тем ближе становилось прозрение, понимание того, что произошло за этим столом за последние несколько минут…

И в эту секунду эшелон моих сумбурных мыслей был пущен под откос писком, раздавшимся из ниши с электронными приборами слежения.

Мы с Рузвельтом одновременно повернулись и посмотрели на видеомонитор. Если раньше на нем было четыре картинки, то сейчас осталась только одна. Автоматическая система сфокусировалась на пришельце и сейчас с помощью своих объективов ночного видения показывала его в усиленном освещении.

Незваный гость стоял в клубящемся тумане на самом конце пирса, к которому был пришвартован «Ностромо». Он выглядел так, словно выбрался прямиком из парка юрского периода и очутился в нашем времени: чуть меньше полутора метров ростом, похожий на птеродактиля, с длинным жутким клювом.