Незнакомцы - Кунц Дин Рей - Страница 56

— Вот это-то меня больше всего и беспокоит, мой дорогой друг. Как правило, подобный прочный барьер сам по себе не ослабевает. И я не сомневаюсь, что люди, установившие его в сознании этой молодой леди, досконально знают свое дело. Они не могли промахнуться. Поэтому ее проблемы, ухудшение ее душевного состояния могут означать только одно.

— Что же?

— Очевидно, секреты, заблокированные в ее памяти, настолько взрывоопасны, настолько пугающи, настолько болезненны для воспоминаний, что сдержать их не в состоянии даже самый прочный барьер. Память этой женщины хранит шокирующую информацию огромной важности, и эта информация стремится вырваться из тюрьмы, в которую ее заперли на уровне подсознания, в область осознанного мышления. Похоже, что предметы, которых она так боится — перчатки, отверстие в раковине, шлем, — составные части подавленных воспоминаний. Стоит ей лишь обратить внимание на один из них, как она приближается к прорыву блокады, балансируя на пороге воспоминания. И тогда включается программа, и она впадает в беспамятство.

От волнения у Пабло участилось сердцебиение.

— В таком случае мне представляется вполне возможным использовать гипнотическое воздействие для возвращения памяти моей пациентки в прошлое вплоть до «Блокады Азраила» с последующим поэтапным расширением имеющихся в ней трещин. Конечно, нужно быть крайне осторожным, чтобы не ввергнуть ее в кому, однако...

— Ты не слушаешь меня! — вновь вскочил на ноги Алекс. Наклонившись над Пабло, он воскликнул, потрясая в воздухе вытянутым указательным пальцем: — Это невероятно опасно! Ты влип в историю, справиться с которой тебе не по силам. Если ты поможешь ей вспомнить то, что ее заставили забыть, ты наживешь себе могущественных врагов.

— Но она такая славная девочка, вся ее жизнь рушится из-за этого.

— Ты не сможешь ей помочь. Ты слишком стар, и ты действуешь в одиночку.

— Послушай, может быть, ты не до конца понимаешь ситуацию. Я не назвал тебе ее имя и профессию, но теперь я скажу...

— Я не желаю знать, как ее зовут! — воскликнул Алекс, побагровев.

— Она врач, — продолжал тем не менее Пабло. — Последние четырнадцать лет она посвятила учебе, и вот теперь все ее планы рушатся. Для нее это подлинная трагедия.

— Она непременно поймет, что знать правду хуже, чем ее не знать, — подумай же наконец об этом, черт побери! Если подавленная память так рвется наружу, значит, то, что она увидела, вообще могло свести ее с ума.

— Возможно, — согласился Пабло. — Но разве не она сама должна решать, знать ей правду или нет?

Алекс был непреклонен:

— Если даже сама память не убьет ее, то это сделают те, кто блокировал ее сознание. Странно, что они ее сразу не убили. Разведке — нашей ли, другой ли страны — наплевать на обычных граждан, их жизнь для спецслужб не стоит и ломаного гроша. Ей очень повезло, что ей только промыли мозги, а не всадили в них пулю: она дешевле и надежнее. Второй раз миндальничать они не станут. Если только им станет известно, что «Блокада Азраила» дала трещину, если они обнаружат, что она раскрыла секрет, который они столь тщательно скрывали от нее, они просто вышибут ей мозги.

— Это еще неизвестно, — возразил Пабло. — А кроме того, Алекс, ты не знаешь ее характера. Это человек решительный и смелый. На ее взгляд, жить так, как она живет теперь, это все равно что вообще лишиться мозгов.

Даже не пытаясь скрыть огорчение, Алекс сказал:

— Ты ей поможешь, и они вышибут мозги тебе. Этого тебе мало?

— В восемьдесят один год, — пожал плечами Пабло, — не так уж и часто случается что-то интересное. Трудно отказаться от редкой возможности пощекотать себе нервы. Это, возможно, мой последний шанс — и я должен его использовать.

— Ты делаешь ошибку.

— Возможно, старина. Возможно. Но... в таком случае отчего у меня такое прекрасное настроение?

Чикаго, Иллинойс

Доктор Беннет Зоннефорд, оперировавший Уинтона Толка после перестрелки в кафетерии, пригласил отца Вайцежика в просторный кабинет, все стены которого были уставлены чучелами рыб: более трех десятков стеклянных глаз — марлина, огромного тунца, окуня, форели — вперили в вошедших безжизненный взор. На полках за стеклом стояли и лежали призы: серебряные и золотые кубки, чаши, медали. Доктор сел за сосновый рабочий стол в тени, отбрасываемой огромным марлином с открытым ртом, а отец Стефан устроился в удобном кресле напротив.

Хотя в больнице отцу Вайцежику дали только номер служебного телефона доктора Зоннефорда, с помощью знакомых в телефонной компании и полиции ему удалось узнать домашний адрес врача, и священник появился на пороге его квартиры в половине восьмого, рассыпаясь в извинениях за свое неожиданное вторжение в рождественский вечер.

— Брендан — мой коллега, — пояснил отец Стефан, освоившись в необычной обстановке, — я очень ценю его и не хочу, чтобы у него были неприятности.

Любитель рыбной ловли, сам немного смахивающий на рыбину — бледный, с чуть выпуклыми глазами и вытянутыми губами, удивился:

— Неприятности?

Он открыл коробочку с набором миниатюрных инструментов, подцепил ногтем крохотную отвертку и, вооружившись ею, переключился на лежащую перед ним спиннинговую катушку.

— О каких неприятностях вы говорите? — рассеянно переспросил он.

— Но ведь он вмешался в дела полицейских во время несения ими службы.

— Это несерьезно. — Зоннефорд осторожно снял крышку и начал копаться в механизме. — Если бы он не бросился на помощь Толку, тот уже давно был бы покойником. Мы влили в него четыре с половиной литра крови.

— В самом деле? Значит, в истории болезни Толка нет ошибки?

— Ошибки нет, — орудуя отверткой, подтвердил Зоннефорд. — У взрослого человека на килограмм веса приходится семьдесят миллилитров крови. Толк весит сто килограммов, значит, в нем должно быть не менее семи литров. Литр в него влили еще по дороге, в машине, а когда поставили ко мне, потеря крови составляла шестьдесят процентов.

Он отложил отвертку и взял маленький ключ.

— Вы хотите сказать, что фактически он потерял более семидесяти процентов крови к тому времени, когда его вынесли из кафетерия? Но... разве человек в подобной ситуации может выжить?

— Нет, — отрезал Зоннефорд невозмутимо.

Отец Стефан почувствовал приятное волнение.

— И обе пули попали в мягкие ткани, не повредив ни одного органа. Не задели ли они кость или ребро?

Хирург разобрал катушку и задумчиво уставился на разложенные на столе детали.

— Если бы пули такого калибра задели кость, она бы раскололась на кусочки. Ничего подобного я не обнаружил. Но, с другой стороны, если они не срикошетили, ударившись о кость, почему они не прошили его насквозь и не оставили огромного выходного отверстия? Ведь я обнаружил их в мышечной ткани!

Отец Вайцежик задумчиво смотрел на опущенную голову собеседника.

— У меня такое чувство, что вы не до конца откровенны со мной. Почему вы не хотите сказать правду? — наконец спросил он.

Зоннефорд медленно поднял голову:

— А почему у меня такое чувство, что вы тоже что-то от меня утаиваете, святой отец? Какова истинная причина вашего визита?

— Touche[10], — поднял руки отец Стефан.

Зоннефорд вздохнул и сложил инструменты в футляр.

— Хорошо. Входные отверстия свидетельствуют, что одна из пуль ранила Толка в грудь, а именно — в нижнюю часть грудины, которая от удара должна была бы треснуть или разлететься на осколки, которые, в свою очередь, должны были поранить жизненно важные сосуды и органы подобно шрапнели. Однако этого не произошло, по всей видимости.

— По всей видимости? Как прикажете понимать ваши слова? Либо это случилось, либо нет.

— По входному отверстию пули я знаю, что она ударилась о грудину, святой отец. Раны не оставляют сомнения в том, что одна из пуль поразила Толка в грудь и прошила ее, как игла, застряв в мягких тканях спины. Но кость осталась целой и невредимой, вот в чем загадка. Более того, входное отверстие от второй пули указывает на то, что должно быть повреждено четвертое ребро. Однако и этого не случилось.