Тайна леди Одли - Брэддон Мэри Элизабет - Страница 16

– Ерунда какая-то, – обиженно развела руками Алисия. – Неужели миледи боится, что кто-то, проникнув в ее комнаты, станет рыться в ее платьях и драгоценностях? Все это тем более досадно, что лучшие в доме картины развешаны именно в прихожей. Кроме того, там есть ее портрет. Он, правда, еще не окончен, но сходство с оригиналом поразительное.

– Ее портрет! – воскликнул Роберт Одли. – Отдал бы все, что угодно, лишь бы взглянуть на него: оригинал я успел рассмотреть лишь в самых общих чертах. В прихожую нет иного входа?

– Иного входа?

– Да, какой-нибудь двери, ведущей в другие комнаты, через которые мы могли бы проникнуть в апартаменты миледи.

Кузина отрицательно покачала головой и повела их в коридор, где на стенах, украшенных гобеленами, висело несколько семейных портретов. Картины давно потускнели, в сумеречном свете огромные фигуры предков выглядели устрашающе.

– Вон тот парень с боевым топором выглядит так, словно он собрался раскроить Джорджу череп, – заметил Роберт Одли, указав на изображение разъяренного воина, чья поднятая рука оказалась в этот момент как раз над темноволосой головой Джорджа Толбойза.

– Пойдем отсюда, Алисия. Тут сыро, и, похоже, тут есть привидения. Знаешь, я твердо уверен, что привидения заводятся именно от сырости. Спишь, к примеру, в сырой постели и вдруг посреди ночи просыпаешься от холодной дрожи и видишь перед собой какую-нибудь старую леди в придворном костюме времен Георга I, сидящую в ногах кровати. Старую леди приподнесло несварение желудка, а холодную дрожь обеспечили сырые простыни.

Новомодных ламп в Одли-Корт не было и в помине. В гостиной горели свечи. Комнаты сэра Майкла освещали почтенные толстые восковые свечи, установленные в массивных серебряных подсвечниках и канделябрах.

Смотреть в гостиной было особенно не на что, и Джорджу Толбойзу вскоре прискучило глазеть на образчики современной мебели и картины, выполненные в академической манере.

– Скажи, Алисия, а нет ли здесь поблизости какого-нибудь тайного лаза, или старого дубового сундука, или чего-нибудь в этом роде? – спросил Роберт.

– Конечно, есть! – воскликнула Алисия с такой горячностью, что Роберт даже вздрогнул. – Конечно, есть! И как я не подумала об этом раньше? Боже, какая же я глупая!

– Почему же глупая?

– Потому что, если вы не пожалеете локтей и колен, вы сможете осмотреть апартаменты миледи, попав туда через такой вот лаз, который ведет прямо в ее гардеробную. По-моему, она даже не подозревает о его существовании. Представляю, как она удивится, когда однажды вечером, когда она сядет перед зеркалом, чтобы ее причесали для бала, перед ней возникнет грабитель в черной маске и с фонарем, пробравшийся в святая святых снизу, через пол!

– Ну что, попытаем счастья, Джордж? – спросил Роберт Одли.

– Давай, если тебе так хочется.

Алисия повела их в комнату, где когда-то была ее детская. Сейчас тут никто не жил, за исключением тех редких случаев, когда в дом наезжало слишком много гостей.

Следуя указаниям кузины, Роберт Одли приподнял угол ковра и обнаружил среди дубовых половиц грубо сколоченный люк.

– А теперь слушайте меня внимательно, – сказала Алисия. – Сначала вы спуститесь на руках – там примерно четыре фута высоты[40], затем, нагнув голову, двинетесь по проходу; дойдя до поворота, примете резко влево, а там, дойдя до самого конца, вы обнаружите короткую лестницу и над ней – люк, такой же, как этот. Отодвинув засов, вы попадете в гардеробную миледи через половицы, покрытые квадратным персидским ковром, который вы без труда отодвинете. Итак, вам все ясно?

– Яснее не бывает.

– Тогда, Роберт, бери свечу, а мистер Толбойз последует за тобой. Даю вам двадцать минут на осмотр картин – по одной минуте на картину, – а когда ваше время истечет, я надеюсь, вы без особых приключений вернетесь обратным ходом.

Роберт проделал в точности все, что сказала Алисия, и Джордж, покорно последовав за своим другом, через пять минут очутился в гардеробной миледи, пребывавшей, если так можно выразиться, в состоянии элегантного беспорядка.

Судя по всему, ввиду непредвиденного путешествия в Лондон миледи оставила дом в спешке, и сейчас все ее туалетные принадлежности лежали, поблескивая на мраморном столике. От флаконов с духами – здесь их было великое множество – шел одуряющий запах. На крошечном письменном столике лежал увядший букет цветов, доставленных прямо из оранжереи. Два-три прекрасных платья бесформенной грудой лежали прямо на полу. Фарфор, драгоценности, гребни из слоновой кости валялись повсюду, обнаруживая свое присутствие в самых неожиданных местах. Увидев свое отражение в большом зеркале на подвижной раме, Джордж Толбойз подумал, как, должно быть, нелепо смотрится он сейчас среди этих роскошных дамских побрякушек.

Из гардеробной они прошли в будуар, а из будуара – в ту самую прихожую, где, как утверждала Алисия, кроме портрета миледи имелось двенадцать весьма ценных живописных полотен.

Чуть прикрытый зеленой байкой портрет миледи стоял на мольберте в центре восьмигранной комнаты. Фантазия художника поместила миледи в эту же комнату, и реальная окружающая обстановка выглядела достоверной репродукцией стен, изображенных на картине. Художник, вероятнее всего, принадлежал к прерафаэлитскому братству[41], ибо страшно было подумать, сколь долго пришлось ему трудиться над второстепенными деталями картины: над мелкими локонами миледи и тяжелыми складками ее темно-красного бархатного платья.

Впрочем, осмотр молодые люди начали с картин, развешанных по стенам, оставив незаконченный портрет, так сказать, на сладкое.

К этому времени стало совсем темно. Тонкая свечка в руке Роберта – он медленно переходил от картины к картине – светилась крохотным одиноким пятнышком. В проеме широкого незанавешенного окна виднелось тусклое небо, чуть тронутое последним холодным проблеском непроглядных сумерек. Плющ, касаясь оконного стекла, шелестел, потрясаемый трагическим трепетом, и каждый лист сада, охваченный тем же трепетом, пророчествовал о близком наступлении бури.

– А вот и наш друг и его неизменные белые кони, – промолвил Роберт, останавливаясь перед картинами Ваувермана. – Никола Пуссен, Сальватор[42] – гм! А теперь взглянем на портрет миледи.

С этими словами он положил руку на байковое покрывало и, обращаясь к другу, торжественно провозгласил:

– Джордж Толбойз, у нас с тобой – одна-единственная восковая свеча, и сказать, что света недостаточно, значит, сказать недостаточно. А посему сделай милость, поскучай пока в стороне. Самое противное – вглядываться в картину, пытаясь понять замысел художника, меж тем как другой тип вертится у тебя за спиной и сопит, пытаясь проделать то же самое вместе с тобой.

Джордж отошел немедленно. К портрету миледи он испытывал интереса не больше, чем к любой другой мишуре сего беспокойного мира. Джордж отошел немедленно и, упершись лбом в оконное стекло, устремил взгляд в ночную мглу.

Прошло некоторое время. Джордж обернулся и увидел, что Роберт, развернув мольберт, как ему было удобно, сидит в кресле, с наслаждением созерцая то, что открылось его взору.

– А теперь твоя очередь, Толбойз, – сказал, поднимаясь, Роберт Одли. – Картинка – из ряда вон.

Он занял место Джорджа у окна, а Джордж сел в кресло перед мольбертом.

Да, художник, безусловно, был прерафаэлитом. Только прерафаэлит мог с такой тщательностью – волосок к волоску – изобразить эти легкие воздушные локоны, не поступившись ни единым золотистым пятнышком, ни единой бледно-коричневой тенью. Только прерафаэлит с таким нечеловеческим усердием мог проработать каждый дюйм этого прекрасного лица, стремясь придать мертвенно-бледный оттенок его белизне и странный зловещий оттенок этим пронзительно-голубым глазам. Только прерафаэлит мог искривить эти милые пухлые губки в недоброй – почти порочной – улыбке, с какой миледи взирала в ту минуту с живописного полотна.