Вариант 19 - Валин Юрий Павлович - Страница 72

Пришлось обживаться. На длительных остановках наиболее шустрые пассажиры успевали развести костер и вскипятить воды. Катя со своей слабосильной командой на подобные изыски идти не решалась. Потихоньку жевали колбасу, запивали колодезной водичкой, благо Вита успела наполнить и чайник, и бутыль. На девчонку внимания мало кто обращал. Со скрытыми волосами, в темной одежде, Вита не слишком выделялась в разномастном обществе, переполнявшем вагон. На саму Катю поглядывали куда чаще. Скромней нужно было в вагон врываться, богомолка невоздержанная. Впрочем, народ куда больше волновал вопрос, когда поезд, наконец, доползет до города.

Рыхлая тетка всё донимала Прота расспросами. Мальчик улыбался, нес какую-то благообразную чушь, поминутно крестясь. Голос тоненький, улыбка слабоумная — лет на десять младше выглядит. Ну и адово терпение у пацана.

Катя сидела рядом с Витой, придерживая под рукой мешок и чайник. Из окна пахло дымом и лесом. Поезд медленно полз, листва шуршала по крыше вагона.

— Катерина Еорьевна, — прошептала Вита, — а вы, звиняйте, из каких сами будете? Из дворян?

— Каких еще дворян? Не выдумывай. Отец, покойник, у меня из этих — из Пашкиных сотоварищей. Правда, сам смог недурное образование получить. Мама… ну, там вроде действительно голубая кровь имеется. Да не важно. Если родословную высчитывать, то я дворянка в первом поколении.

— Это как так?

— Титул я сама получила, — неохотно объяснила Катя. — Только, что с него толку? Все равно звание у меня, хоть и командное, но младшее. Так что романтических историй не придумывай. Принцессы-королевны из меня не получилось.

— Так вы же по матери…

Катя поморщилась:

— Я, можно сказать, отношений с мамой не поддерживаю.

— Отреклися? — с ужасом прошептала девчонка.

— Да, что за дурь? Она второй раз замуж вышла. У нее своя семья, у меня своя. Не пересекаемся.

— Катерина Еорьевна, а вы когда замужем были, счастливо жили?

— Фу, ну, что у тебя за вопросы детские? Разве так просто скажешь? Человек он был очень хороший. Ну, а насчет счастья… Сложно я замуж выходила. Дружили мы очень с мужем. Когда его убили, я… — Катя скрипнула зубами.

— Ой, извините, Катерина Еорьевна.

— Да пустой разговор. Ты что-нибудь поинтереснее спроси.

— Так я и спрашиваю. Вот вы глянете — мужчины валются. Як же так можно научиться?

— Да не всегда они валятся, — пробормотала Катя. — Хотя недурно было бы. Кучу боеприпасов сэкономила бы. Если ты про вагон, так я мужику просто ноги запутала. Если про женское очарование в принципе — не завидуй. У тебя ох как получается. Что ты глазки отводишь?

— Та кому я порчена потребна? — прошептала Вита.

— Тьфу, опять ты на утешения напрашиваешься? Чтобы я больше такого не слышала. Скотов мы кончили, ты жива-здорова. Забудь. О будущем думать нужно. О том, как нам в городе отвертеться. Прот по своей части попробует мозги крутить, остальное на нас ляжет. Что там с обстановкой? Что на фронте? Отстали мы от жизни.

— Ну и що? До фронта мы не доедимо, — рассеянно сказала Витка.

— Хрен его знает. Вот ты разбираешь, о чем те трое болтают? Я и половину не понимаю. Что за диалект невнятный?

— Так то поляки, — объяснила девушка. — Повертаются с Лозовой. Болтают о переговорах. Генерал Деникин вроде с комиссарами зустречается. Сам Тигр Революции прибудет. Та ще шестьдесят бронепаровозов. Будут Россию делить. Все, что на юге — новому царю отойдет. Все, что севернее — Советам останется. Брешут, наверное. Белые хвалились, що в августе Москву возьмут. Пуанкаре приедет, царя привезет.

Катя замотала головой:

— Ты мне сейчас мозг разрушишь. Какой Пуанкаре? На хер он здесь нужен? Какие шестьдесят паровозов? Откуда у революции тигры взялись?

— Пуанкаре — главный француз. У них во Франции человек есть, что у нас царем писля войны станет. Ну, они так хочут, вот и обещают привезти. Паровозы — броневые, с гарматами. На переговоры прибудут. С ними главные советские. И тот — председатель Совнаркока, що вместо Ленина сейчас. Троицкий, что ли? Они его Тигром и именуют.

— Виточка, — вкрадчиво поинтересовалась Катя, — а ты ничего не путаешь? Может, не Троицкий, а Троцкий? И не тигр, а лев?

— Може и так, — без особого смущения признала Вита. — Разве их всех упомнишь? Тигры, левы, орли. Кобели кровавы. Що те, що другие. Вы, Катерина Еорьевна, внимания на болтовню не обращайте. Брехня сплошная. Они еще болтают, що червона кавалерия под Бел-Городом на Деникина вдарила. Брехня, не иначе. Наш Пашка знал бы.

Катя вздохнула:

— Переводчик из тебя сильно… литературный. А что за переговоры? Они где будут проходить?

— Як где? В городе. Здесь же и кордон пройдет. О том весь поезд и розмовляе.

Кате казалось, что вагон в основном говорит о взлетевших ценах на табак, о тифе, о разобранном под Люботином железнодорожном полотне. Хотя кто их знает — большинство путешественников розмовляло с таким диковинным акцентом, что приходилось напряженно вслушиваться. Катя чувствовала себя слишком уставшей для расшифровок сплетен.

— Ладно, Вита, посторожи, чтобы нас не обобрали, а я вздремну с часок.

***

Поезд опять стоял. Навалились сумерки, накрыли серым дымным покрывалом. Вита смотрела в окно — раскачивались ветви, дождь шуршал короткими, шепотливыми порывами, изредка доносились печальные вздохи паровоза. В вагоне еще было душно, пассажиры дремали. У самой Виты затекло плечо, Екатерина Георгиевна привалилась, крепкая, отяжелевшая во сне. С другой стороны посапывал Протка, тщедушный, как сухая щепка. Вита осторожно поправила ворот его заношенного лапсердака — надует в шею, много ли ему нужно, фарисею захудалому?

По крыше все так же, набегами, постукивал дождь. Опять корчма вспоминалась. Так и не успели обжиться всерьез. За четыре года Остроуховка клятая так и не стала новым домом. Упрям был отец. Из-под Мостов вовремя ушел, даже заведение не в убыток успел продать. Война лишь начиналась, германца задавить за три месяца обещали. Только не получилось. И на новом месте у Якова Лернера не гладко дело пошло. Концы с концами корчма сводила. Правда, корчму мигом в шинок переименовали, и меню подправить по местным вкусам пришлось. Мама и "полеву" научилась лучше здешних хозяек делать, и пампушки воздушные печь. Самогон отец гнал — слеза кристальная. Посетители пили, жрали, платили исправно. Да только с такими нехорошими усмешками, что отец холодным потом обливался. Нет, уезд действительно был спокойный. Слухи о погромах лишь издалека доходили. Только те слухи и до завсегдатаев, и до проезжих гостей докатывались. Вот и усмехались — почекай, Яшка, дери пока втридорога, прийде час и сам кровцой расплатишься, жидовская морда.

Гайдамаки за всё разом рассчитались. Вита поспешно оттолкнула воспоминания о последнем дне жизни. Ничего, пока удавалось голову под подол спрятать. Отторгала послушная память, вытесняла кошмар, вечером начавшийся, да всю ночь и утро тянувшийся. Кальбовы дети прокляты, чтоб их матери и на том свете только гной пили. А-а, вонь ехиднова… Еврейская память древняя, через сто лет каждую мелочь припомнишь, а сейчас не надо, не надо!

Пятно темное, потом и болью воняющее. Смерть родителей, тетки да братиков, та срамная боль затерла. Всё на свете затерла. Пусто. Не было ничего. Крутила тебя в аду конда проклятая, пользовались. Только яркая лампа над столом раскачивалась. Керосину не жалели. Меты вшивы.

Вита плотнее зажмурились. Пошло оно прочь!

Отступило с легкостью. Жизнь впереди, жуть успеет вернуться, толстыми заскорузлыми пальцами похапать, тело развернуть-вывернуть.

Что помнишь, так тот взгляд перепуганный, сквозь очки на кончик носа съехавшие. Прапорщик боевой, ветеран. Дите малое. Руки у него тряслись. Укусила его тогда или нет? Тут память подводит, изменяет. И ведь его не спросишь.

Смешной он. Серьезный. Смотришь, как губы поджимает, и хихикнуть хочется. Фуражка на голове крутится, ну точно школьник-голодранец, только рогатки и не хватает. Втюрился в Катерину, как сопляк последний. Разве ж она ему пара? В ней блеску господского восемь пудов, даже когда падалью насквозь провоняется. Вот дурной. Все смущается.