Держи Меня Крепче. Часть 2 (СИ) - "Душка Sucre" - Страница 29

Я шарахнулась и, все еще сидя на полу, угодила в стальной захват Артема, который схватил меня за плечи и стал водить большими пальцами, призывая к спокойствию. А я бы от массажика не отказалась.

Вообще, мне кажется, все испугались, чуть ли не до конфуза в штанах, даже шуганный Вениамин Аристархович чуть не выронил зубной протез изо рта и не распрощался с очками, когда от зычного выкрика хозяйки дома врезался всем корпусом в картину, висящую на стене. В общем, все, кроме Сандала Евгеньевича. Этот непрошибаемый мужик со стальными яй… в смысле, причиндалами (ой, что это я несу?..) лишь пробудился от своих глубоких мыслей и переместил свои сине-голубые, как у Тёмы, глаза с облаков на жену, изображающую из себя мини-версию китайского дракончика.

– Да, дорогая, – полувопросительным, полуутвердительным тоном отозвался он, а жена, которую, наконец-то, заметили, вновь приложила руку ко лбу, закатила глаза и начала падать под обеспокоенные возгласы своего мужа, спешащего ее поймать: – Что случилось? Ох, ах…

Кажется, он в этом деле опытный, так как получилось все не хуже, чем в кино, да еще и с первого дубля. Оскар в студию!

– Ах… Ах… – убиенно вздыхала мама Фрося, не забывая окидывать нас всех своим рентгеновским взглядом из-под опущенных ресниц. Я этого взгляда не замечала и вообще предполагала, что ей реально плохо, так что со свойственной мне широтой души жалела ее и порывалась, уподобившись всем остальным членам этого семейства, пойти помогать ей, но Шер, сам не вставая, не отпускал меня.

– Артем, надо хоть что-то сделать, – вразумляла его я, будучи чрезмерно удивленной его поведению. Это очень странно, что он так пренебрежительно относится к собственной маме. Просто он не знает, каково это, когда ее нет, и нет – я не жалуюсь на то, что у меня нет мамы, я это переношу нормально. Но будь она у меня, я не стала бы уподобляться Шеру и делать вид, что мне на всех, включая ее, класть.

– Успокойся, малышка, – чуть раздраженно ответил он.

– Но ей же плохо, может она ударилась. Отпусти, я пойду полотенце смочу водой…

– Детка, – голосом, как для душевнобольной стал пояснять Артем, – моя мама – старая актриса… – начал, было, он, но его мать, у которой вместо ушей радио-локаторы, по ходу, установлены, расслышала его шепот и, оказавшись вдруг вновь здоровой (спасибо за это парню на небесах), возмущенно завопила, как старенькая милашка-одуванчик бабулька на почте, которой пенсию сократили на две копейки и которая преобразилась в фурию:

– Я не старая!

– Мам, я не возраст имел в виду, а стаж твоего актерского мастерства.

Ефросинья Эразмовна сразу подобралась и встала с рук Сандала Евгеньевича, потом расшифровала сомнительный комплимент сынули и вновь ее лицо приобрело нахмуренность, а глаза устроились на полставки к Зевсу, начав метать молнии вместо притомившегося бога.

– Я не играла! У меня хрупкая нервная система, – достойным голосом поведала она, и не нашлось ни одного желающего с ней поспорить.

Таким образом, она еще минут пять ездила нам по ушам, рассказывая, что нервные клетки не восстанавливаются, а седина не закрашивается (ха, реклама утверждает обратное по обоим пунктам, но я с ней своими великими познаниями делиться не стала), а затем, когда на свой страх и риск Вениамин Аристархович вновь решился напомнить, что «ужин стынет», мы проследовали на кухню, то есть в обеденную залу. Ох, уж эти мажоры… И кухня у них есть размером с футбольное поле, и отдельно обеденная, которая еще больше.

Сама обеденная зала отлично вписывалась в интерьер всего дома, она имела логичность, не в пример комнате Шера, выбивающейся из общих рамок, и представляла собой некую композицию «два в одном»: здесь люди насыщали свои желудки, а также углубляли и эстетическую составляющую своей души – по стенам были развешаны разнообразные картины современных художников вперемешку с работами великих мастеров прошлых столетий. Основной тематикой всех предоставленных в обеденной картин живописи был танец.

Не то, чтобы я была сведуща в искусстве, просто посещать лекции по изобразительному искусству современности и прошлых веков, как будущий архитектор, я должна была наравне с остальными одногруппниками, а потом еще и сдавать чрезвычайно сложный зачет, к которому пришлось готовиться днями и ночами; благодаря этому я стала более компетентной в данном вопросе. Честно признаться, я себе позволяла прогуливать только философию, хотя после того постыдного казуса с прогулами я вообще завязала! Так что я с легкостью узнала работы Ричарда Юнга, Роберта Кумбса, балетное закулисье Александра Шеверского, знаменитые «Три грации» Сандро Боттичелли, серии «Танго» Валерия Беленкина и Леонида Афремова и многие другие, авторов которых я не знала.

Каждая картина здесь имела свою эксклюзивную рамку. Сандал Евгеньевич, заметив мой интерес, решил его развить:

– Леночка, позвольте к вам так обращаться, – он подошел и, галантно взяв меня под руку (учись у отца, Артемка!), повел вдоль картин. – Вам нравится?

– Да, так превосходно…

Хотелось еще по-плебейски поинтересоваться оригиналы это или репродукции, хотя и так ясно, что у них достаточно средств на то, чтобы даже в туалете Джексона Поллока11 повесить.

– Это галерея Ефросиньи, – тепло и не без гордости отозвался муж о своей жене, – она в прошлом была примой официальной национальной балетной труппы Парижской оперы, театра Дворец Гарнье.

– Вау… – совсем разинула я рот от удивления, но тут же спохватилась и исправилась на интеллигентную версию, сперва пробубнив себе под нос «то есть»: – Ах!..

– Я вижу, Вы удивлены, моя дорогая, – довольно ухмыльнулся в свои шикарные усы мой… кхм… свекор.

Кстати, я бы тоже могла вызвать у него аналогичную реакцию – удивление, всего-то лишь поделившись фактом нашего неожиданного родства. Но я же пай-девочка. Не буду доводить нового родственника до предынфарктного состояния.

– Чему же Вы удивлены? – вставила едкое замечание моя… свекровь.

На тот момент я уже даже забыла, почему именно удивлялась, потому что была поглощена перевариванием новых для меня, в особенности, для моего мозга слов – «свекор» и «свекровь», мысленно приклеившихся к моему лбу разноцветными стикерами, наподобие тех, которыми некогда была обвешана вся наша квартира (от пола до потолка, даже еда пострадала от этого стихийного бедствия) во времена интенсивного изучения английского языка Егором. Правда, тогда эти цветные яркие бумажки имели для меня менее содержательный характер – каракули брата на латинице представлялись мне китайской грамотой (или японскими иероглифами – на выбор в зависимости от настроения) и ничего кроме эстетического удовольствия не дарили, но сейчас у этих слов, помещенных на стикерах (не беда, что воображаемых) лично мной, к тому же на родной моему взору кириллице, имелся весьма значимый смысл. Мой язык бы даже посмел повернуться сказать «сакральный», но душа, противоборствуя, остановила свой выбор на определении «шокирующий». Сказать к слову, последнее и одержало верх.

Из состояния глубокой задумчивости меня вывел резкий настойчивый щелчок пальцами элегантной ручки, украшенной ободками колец из драгоценного металла с инкрустированными в них крупными камнями, принадлежащей Ефросинье Эразмовне. А у нее очень красивые руки, молодые. Не любая женщина в ее годах такими похвастает. Я про свои, напоминающие по осязанию наждачную бумагу, вообще промолчу – а это все сказывается моя нелюбовь к перчаткам и варежкам, которые я старательно (хоть и не специально) забываю дома в холодные времена года. Надо бы брать пример с мамы Шера и начать ухаживать за собой, а то, на сколько мне известно, существует в миру такая неписанная истина, как «о возрасте женщины судят по ее рукам». А вдруг Артем, дотронувшись в следующий раз до моих далеких от идеала конечностей, начнет ассоциировать меня со старухой Изергиль? К компании двух прежних стикеров, устроившихся на моем лбу, присоединился новый с лаконичной, написанной каллиграфическим почерком, надписью «крем для рук».