Путь Шеннона - Кронин Арчибальд Джозеф - Страница 24

– Хотите прогуляться? Еще не поздно. И мы не пойдем далеко.

Она колебалась. Но и ей, как видно, не хотелось разрушать чары, во власти которых мы оба находились.

– Ну пойдемте же, – упрашивал я. – Ведь еще рано.

– Хорошо, только ненадолго, – еле слышно согласилась она.

Я оставил на столе щедрое вознаграждение, и мы распростились с Джейнет. Затем мы медленно пошли по узенькой тропинке к извилистому берегу Лоха. Начинали сгущаться сумерки; на востоке высоко в небе всплыл молодой месяц, отражаясь в таинственных глубинах темной воды. Воздух был теплый, нежный, как ласка. Где-то вдали прокричала серая цапля, ей ответил глухим криком самец. И вскоре тихий плеск волн, набегавших на берег озера, слился с безмолвием ночи.

Молча шли мы у самого края еле слышно шепчущих вод, пока не добрались до маленькой песчаной бухточки, окруженной кустами лабазника и мяты, – тут мы внезапно остановились и повернулись друг к другу. Минута нерешительности… Ее губы были горячие и сухие – она приоткрыла их с жертвенным смирением, в чистом и ясном сознании того, что никогда прежде их не целовал ни один мужчина.

Ни слова не было сказано. Я затаил дыхание; сердце у меня колотилось, словно перед смертельной опасностью. Но нет: чары не развеялись, и за этим единственным сладостным поцелуем не последовало ничего. Ее невинность победила.

Мы медленно пошли назад, над водой поползла белая пелена, точно кто-то дохнул на зеркало. Туман легкой дымкой поднимался над землей, покрывая, будто инеем, долины и придавая всему призрачный, нереальный вид. Все во мне пело, и даже луна казалась ярче обычного, но моя милая спутница почему-то дрожала.

6

Двадцать девятого сентября я сделал в лабораторном журнале, выполнявшем одновременно роль дневника и летописи моих достижений, следующую восторженную запись:

Я отбросил перо и, взглянув на часы, схватил кепку и помчался на станцию, чтобы успеть к поезду. Мы договорились с Джин встретиться в Уинтоне в три часа, и, весь горя от волнения, я с трудом мог дождаться этой встречи: так мне хотелось сообщить ей чудесную новость.

За время этого затянувшегося лета с его сказочно-прекрасными днями, когда так трудно было вести себя разумно, мы очень сблизились с Джин. Я, пожалуй, даже рад был отдаться своему чувству, но моя подруга из-за своего характера, особенностей семейного уклада и вероисповедания острее ощущала неодолимость преграды, стоявшей на пути нашего влечения, которому она слепо поддалась в тот вечер в Маркинше. Скованная привязанностью к семье, стесненная узкими рамками своей религии, она пуще всякого кошмара боялась мрачного призрака моей веры. Не раз она со слезами на глазах говорила, что наши отношения не могут продолжаться. Но стоило мне после грустного прощания вернуться в Далнейр, как в комнате у меня раздавался телефонный звонок и ее дрожащий голос говорил на другом конце провода:

– Ах нет, Роберт, нет… мы не можем расстаться.

Охваченные этим дивным, дотоле неведомым нам чувством, мы отдались на волю потока и безнадежно влюбились друг в друга.

Когда через полчаса я вышел в, Уинтоне из поезда, моросил осенний дождик, и я быстро зашагал к уединенному кафе, которое мы с Джин обнаружили неподалеку от Центрального вокзала. Она была уже там и одиноко сидела в дальнем конце почти пустого зала.

– Джин! – воскликнул я, подойдя к ней и взяв ее за обе руки. – Наконец-то я нашел ее!

Сев рядом с ней на диванчик у стенки, я принялся рассказывать о своих успехах:

– Вы понимаете, как это важно? Инфекция передается не только через козье молоко… и не только на острове Мальта. А через коровье и всюду. Через молоко, сыр, масло, через все молочные продукты, то есть через самую широко распространенную на свете пищу, – вот как. Больше того. Я позвонил сегодня утром Алексу Дьюти. Он сказал мне, что как раз перед эпидемией у них что-то случилось с молочным скотом. Несколько животных даже подохло. Это не просто совпадение – тут есть несомненная связь. Вообще он говорит, что почти все стада в округе были заражены – процентов тридцать пять переболело. Если у них в Дриме захворает еще хоть одна корова, Алекс даст мне пробу ее молока. Видите, Джин, что получается… Боже, если между этими двумя заболеваниями окажется связь…

Я умолк от наплыва чувств, а она участливо и спокойно смотрела на меня.

– Я так рада, Роберт. – Она помолчала и робко улыбнулась мне. – Я бы не возражала, если б мне достался этот вопрос завтра на экзамене.

Наступило молчание, и возбуждение мое постепенно улеглось. Я совсем забыл, что она накануне важнейшего в ее жизни события – выпускного экзамена, и только сейчас не без раскаяния заметил, как она волнуется перед этой пыткой, которая начнется завтра утром и продлится целых пять дней. Каждый вечер я с головой погружался в свои исследования, с неиссякаемой энергией продвигаясь вперед и каким-то чудом избегая западней и ловушек. А она? Когда она тихо говорила, что часами со страхом думает о предстоящем испытании, я заявлял, что надо не думать, а работать, и время от времени в Далнейре натаскивал ее по вопросам, которые, по-моему, могли быть ей заданы на экзаменах. Но разве я не должен был более тщательно и более терпеливо заниматься с ней, вместо того чтобы постоянно отвлекать ее от дела?

– Все будет в порядке, – ободряюще сказал я. – Вы ведь усердно занимались.

– По-моему, да, – уныло согласилась она. – Но я что-то не очень в себе уверена. Экзаменовать будет профессор Кеннерли… а он очень строгий.

У меня снова защемило сердце, и я почувствовал угрызения совести. Неужели это была та самая веселая и жизнерадостная девушка, которая, пламенно веря в свое призвание и искренне желая врачевать людские недуги, приходила ко мне в комнату, стремясь разгадать волнующие тайны трипаносомы?

– Джин, – тихо сказал я, – я такой эгоист.

Она печально покачала головой, нижняя губка у нее задрожала.

– Я не меньше вас виновата во всем.

Я молча нагнулся и сжал ее пальчики. Она прошептала:

– По крайней мере у меня есть вы, а у вас – я.

Когда мы вышли из кафе, я все еще продолжал корить себя; и по пути на вокзал, желая немного утешить ее, а возможно, и заглушить в себе чувство вины, я остановился у маленькой лавчонки антиквара, возле Шерстяного рынка. Проходя по этой улочке, я заметил в окне лавки зеленое ожерелье – очень простое, так как бусинки были из стекла, но красивое, сделанное со вкусом и действительно старинное. Прежде чем моя подруга догадалась о моих намерениях, я попросил ее обождать, зашел в лавчонку и купил ожерелье. А позже, когда мы остановились на нашем обычном месте – под часами у книжного киоска на вокзале, – я вручил ожерелье Джин.

– Это на счастье, – сказал я. – Зеленый цвет – самый для меня счастливый.

Она вспыхнула от неожиданности, и по ее личику, с которого сразу слетело уныние, медленно расплылась довольная улыбка: ведь я ей еще ничего не дарил.