На склоне лет - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 21

— Дьявол, — жизнерадостно объявил я, — который навел справки в «Who is who». Продолжайте.

— Робер… Но у вас было время составить себе о нем представление… Я была так обманута, как только можно.

— Вы его любили?

— Вначале — конечно. Но это продолжалось не долго. А потом разразилась война. Она предоставила мне повод для развода. Робер, как вы понимаете, не упустил случая подвизаться на черном рынке. Ему было выгодно спекулировать зерном. Между прочим, он делал это очень ловко и никого не впутывал в свои махинации. Но я была в курсе. И после освобождения предложила ему ультиматум: либо ты принимаешь мои условия, либо я на тебя доношу.

— И вы пошли бы на это?

— Без колебаний. Со мной не всегда легко.

— Я это запомню.

— Ах, Мишель! Я отношусь к вам с полным доверием. Развод состоялся, разумеется, в мою пользу. Когда мы выходили из зала суда, он мне пригрозил. Вы знаете, что говорят в такие моменты: «Ты обо мне еще услышишь! Я не намерен забывать!» — и так далее. А потом мы совершенно потеряли друг друга из виду. Несколько лет спустя я встретилась с Ксавье, у друзей.

— Любовь с первого взгляда? — пошутил было я, хотя мне было не до шуток.

— Нет-нет. Ничуть. Этого хотел он. Он так настаивал, что в конце концов я приняла его предложение. И очень скоро его ревнивый характер сделал мою жизнь невыносимой. Он, который привык наказывать людей за преступления, совершенные на почве ревности, сам был гораздо ревнивее тех, кого сажал в тюрьму.

— Бедняжка Люсиль! Он был в курсе относительно Жонкьера?

— Само собой. От него я ничего не скрыла. И конечно же, к Роберу он питал особую ненависть. Вот почему, когда я встретила Робера здесь, вам нетрудно догадаться, что мне пришлось перенести…

— Вы и виду не подали.

— Я все переживала в душе, но чуть не заболела. Я было понадеялась, что по прошествии стольких лет Робер забыл прошлое. Куда там! Он изловчился затеять со мной ссору в саду, настаивая на том, чтобы увидеться с Ксавье.

— И что он собирался ему сказать?

— Ни малейшего представления. Но вы видите, в какое положение он меня поставил. Мишель, прошу вас. Поговорим о другом. Все это слишком тягостно! Мне так не хочется омрачать нашу встречу.

Она запрокинула голову, и наши лица соприкоснулись. Нам мешали носы, и, избегая столкновения, мы чмокнули друг друга в губы и оба расхохотались.

— Какие мы неловкие, — сказал я. — Начнем сначала.

На сей раз поцелуй удался, и это было нечто. Месяц назад, вообразив себе подобную сцену, я бы только посмеялся. Я счел бы себя оскорбленным. Теперь я уже не противился. Мне было совершенно безразлично, что я попирал ногами Рувра и, позабыв о мужском достоинстве, вел себя как безответственный мальчишка. Я прислушивался к тому, как во мне клокотала жизнь. Я был первым мужчиной, сжимающим в объятиях первую женщину. Люсиль высвободилась, посмотрела на часы, вскочила со стула.

— Боже мой! Двадцать минут четвертого. Велите мне уйти, Мишель. Иначе у меня недостанет сил.

Я подержал ей зеркальце, пока она приводила в порядок макияж, морща губы и натягивая щеки, как она сделала бы это в спальне в присутствии любовника. Затем уголком носового платка стерла с моего лица следы губной помады.

— Завтра, здесь, — сказал я.

— Постараюсь. Я никогда не могу быть уверена.

Я оглядел комнату, которая имела жалкий вид с ее полками из светлого дерева, столом, купленным на распродаже, и соломенными креслами.

— Какое отвратительное место, — продолжила она. — Но тут мы у себя.

Шутка, не лишенная горечи. Я улыбнулся и вышел вслед за Люсиль.

— Спасибо, Мишель, за такое счастье. Вечером я не спущусь к ужину. Я слишком счастлива. Это заметно?

— Думаю, да!

— Нет, серьезно? Я могу?.. Он ни о чем не догадается?

— Ни о чем. Ступайте с миром… девочка моя.

Она вытянула губы, изображая поцелуй, и поспешила к лифту. Я задержался, чувствуя себя усталым и помятым. К своему удивлению, я пробормотал: «Стоп! Это тебе уже не по летам!»

Я тащился к себе, ковыляя. Я тоже не спущусь к ужину. Мне невмоготу. Я записал ее слова и свои, стараясь ничего не пропустить! Люсиль резко оборвала разговор: «Поговорим о другом». Все прояснилось. Но плевать я хотел на смерть Жонкьера. В счет идет только то, что она меня любит!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В эту ночь мне тоже не сомкнуть глаз. Как прикажете толковать слова Люсиль? Я обнюхиваю их, переворачиваю туда-сюда, как старый недоверчивый лис. Виновна? Невиновна? Никакого способа избавиться от сомнений. Председатель сказал бы: «Предположительно виновна!» Я же говорю: «Оправдана за недостатком улик!»

Далекий звонок. Я услышал бы, как ходит муха, — так напряжены мои нервы. Возможно, председатель вызывает Клеманс. Если, не доведи бог, он заболеет, я лишусь Люсиль и моя жизнь, абсурдная уже сейчас, станет нестерпимой. Вот до чего я докатился. В сущности, сколько бы я ни хорохорился, возможно, я безотчетно так боюсь смерти, что уцепился за первый доступный мне спасательный круг. Это любовь? Вот и хорошо. Почему бы и нет? Я дотянул до того момента ночи, когда каждая мысль ранит. И чувствую себя таким вымотанным, что уже не могу оторваться от писанины. Что сулит мне будущее? Страшно даже загадывать.

9 часов 30 минут

Клеманс:

— Утречком вы у меня как огурчик, господин Эрбуаз. Чего не скажешь про этого беднягу — господина Вильбера. Его замучила язва. Зря я ему твержу: «Господин Вильбер, поменьше глотали бы этой дряни, может, и чувствовали бы себя лучше». Но вы же знаете, он упрям как осел и продолжает травить себя лекарствами; что ж, тем хуже для него. Надо сказать, он совсем не в ладах с сыном, если только можно назвать сыном человека, который только и делает, что клянчит у него деньги… Заметьте себе, господин Эрбуаз, в прежние времена старики — не про вас будет сказано, но это сущая правда — были счастливее; тогда не пытались продлить им жизнь всеми правдами и неправдами. Теперь же на этих доходяг и смотреть-то невмоготу.

Когда Клеманс в ударе, лучше ее не прерывать. Но сегодня, признаюсь, ее болтовня надоедает. Я тороплюсь остаться один, чтобы встретиться лицом к лицу с мертвой бесконечностью времени, отделяющей меня от полудня. Состояние безнадежности, в каком я пребывал так долго, было, если взвесить все, не таким уж и тягостным в сравнении с лихорадочным ожиданием, которое меня теперь снедает. Я стараюсь восстановить в памяти: а что я испытывал перед моими свиданиями с Арлеттой? Мне кажется, это несопоставимо. Прежде всего, между нею и мной никто не стоял. Она не была запретным плодом. И потом, я наслаждался чудесным ощущением прочности моего положения. Моя любовь была безмятежной, удобной — полной уверенности в завтрашнем дне. Тогда как с Люсиль…

Я не говорю, что смерть гонится за мной по пятам, но мое время ограниченно. Теперь в моем распоряжении лишь скромный капитал часов, а я их глупо транжирю, впустую болтаюсь в ожидании момента, когда опять сожму ее в объятиях. Едва встретившись, мы вынуждены расстаться, и так повторится завтра, послезавтра… Час оазиса приходится на двадцать три часа пустыни в сутки.

Мой бунт изменил направление, как ветер: он уже вызван не скукой, а нетерпением. Но это все тот же бунт. Я никогда не смирюсь со старостью!

22 часа

Она пришла. К делу мы даже не приступали, а сидели рядышком и, держась за руки, в основном разговаривали. Первый подарок, какой мы могли преподнести друг другу, — это прошлое. Возможно, мы его чуточку приукрашали, желая поднять цену на такой дар. Один вручал другому свои разочарования и страдания, не без известного, я полагаю, самолюбования, как будто изворотливая судьба не скупилась на испытания, чтобы подольше держать нас в разлуке до наступления конечного триумфа. Любовь — это всегда немного завоевание чаши Грааля, даже когда доблестный рыцарь опирается не на копье, а на инвалидную трость!