Котов обижать не рекомендуется - Михалкова Елена Ивановна - Страница 53

Здесь не встречались благополучные собачки вроде йорков, не бегали веселые шпицы, похожие на мохнатые шарики с глазками, не лаяли чистенькие болонки. Отчего-то жители района ценили лишь те породы, которые могли всерьез рвать, кусать и хватать.

Они с Дроздом зашли в пропахший кошками подъезд. Лифт был из тех, которые, кажется, созданы, чтобы перевозить людей в ад, а не на верхние этажи.

А впрочем, подумала Света, кто сказал, что ад не может быть на верхних этажах?

На восьмом двери лязгнули и приоткрылись настолько, чтобы еле-еле протиснуться наружу.

– Это что, предостережение? – хмуро спросил Дрозд, выдираясь из челюстей лифта. – Ты каждый раз так выходишь?

– Да. Он давно сломан.

– И до сих пор не починят?

– Здесь ничего не чинят. Считают, что незачем, раз все равно опять сломают.

Дрозд обвел взглядом лестничную площадку и просвистел первый такт «Похоронного марша» Шопена.

– Сюда бы Достоевского. Местечко в духе его книг.

– Сюда бы маляра! – в сердцах сказала Света.

– Можно и маляра. Он бы осмотрелся и повесился. И тогда уже – Достоевского!

Он пнул смятую пивную банку, и та загрохотала вниз по ступенькам.

– Почему ты именно ему оставила ключи?

– Потому что он единственный из всех моих знакомых, кто всегда дома, – тихо сказала Света.

Дрозд поморщился.

– Ладно, давай не будем затягивать веселье. Иди, я тебя подожду.

– Я недолго.

Она дважды нажала на кнопку звонка. Очень долго никто не шел. Наконец за дверью послышались шаги, и Света вновь испытала знакомое чувство – короткий приступ тоски и страха, окативший ее холодной волной.

А потом к звуку шагов прибавилось постукивание палки, и волна откатилась назад.

Дверь приоткрылась.

– Светочка! – обрадованно сказал Вадим Петрович. – Заходи, заходи. Я тебя ждал.

Он все-таки уговорил ее выпить с ним чаю на кухне. Света порывалась уйти, но отчим заглядывал ей в глаза так заискивающе, так подобострастно кинулся искать печенье к чаю, что она не смогла.

Невкусный чай, зачерствевшее «Юбилейное» – наверняка еще из той коробки, которую она привозила месяц назад… Вадим Петрович о чем-то рассказывал, макая рифленый квадратик в грязноватый стакан. Света кивала, вежливо улыбаясь, внутренне содрогаясь от жалости пополам с омерзением.

Перед ней сидел больной, одинокий старик. Ее мать после развода навсегда вычеркнула его из жизни и со временем, кажется, пришла к выводу, что два года их брака ей просто приснились. Ничего не было, кроме страшного, мутного сна, где фигурировал какой-то бывший военный, который, кажется, пытался бить ее дочь. Гадкий сон, плохой, из тех, что стараешься побыстрее забыть. И это удается.

С родственниками Вадим Петрович перессорился много лет назад. Друзей он и прежде не приобрел, а теперь, когда перестал выходить из дома, это стало совсем невозможным.

Света была единственной, кто навещал его.

«Дядя Вадим», как он когда-то требовал его называть, к старости стал панически бояться врагов. Кому он был нужен, наполовину помешавшийся от одиночества и собственных страхов? Кто мог его ненавидеть? Ирония судьбы заключалась в том, что единственный человек, которому он причинил зло, приезжал к нему раз в месяц, убирался в его квартире, привозил с собой еду и уезжал – до следующего месяца. Никого, кроме Светы, Вадим Петрович не пускал в свой дом.

В голосе старика прорезались жалобные, плачущие ноты, и девушка заставила себя прислушаться к его речи. Отчим жаловался на соседа, который с утра до вечера слушает музыку. Это сводит его с ума! И кто-то скребется по ночам за окном, царапается в стекло. Кто может здесь быть, на восьмом этаже? То-то и оно, Светочка, то-то и оно! Подумай сама, кто. А ты легко одета, не простудишься? Там ведь снова метет. Ему слышно, как завывает по ночам. И дорожки снова не чистят, он видел сугробы своими глазами.

Господи, подумала Света, как же я его боялась. Но не отдавала себе отчета в том, насколько сильный ужас он мне внушал. Наверное, подсознательно я понимала, чего он хочет. Он сам, может, не осознавал этого, и уверял себя, что всего лишь учит жизни глупую непослушную девчонку.

Почему я ничего не говорила матери? Потому что нечего было рассказывать? «Вадим Петрович кричит на меня. Вадим Петрович странно смотрит, и мне не по себе от его неподвижного взгляда». Или меня терзал страх, что она еще глубже уйдет в свой кокон? Заполонит всю комнату фарфоровыми статуэтками, вообразит, что ее дочь – одна из них. Тогда она смогла бы стирать с меня пыль, держать подальше от края полки и ни о чем не переживать.

Какие же больные были эти два года. В самом деле, как абсурдный сон, в котором бежишь – и не можешь сдвинуться с места. Мы все болели – и мама, и я, и он, наверное, тоже болел. Только мама уходила в свой фарфоровый мир, я взрослела и мечтала сбежать из дома, а он с каждым разом все больше терял над собой контроль. И неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Дрозд.

Если бы не Дрозд…

Света вглядывалась в ноющего старика, подбирающего пальцем рассыпавшееся печенье, и не узнавала в нем мужчину, который дождался ее в тот день из школы и загнал на кухню. Нет, не загнал, она сама зашла. Он к ней и пальцем не прикасался. Но как-то всегда получалось, что она оказывалась там, где ему удобнее было ее учить.

К чему он придрался тогда? Никак не вспомнить. Странно, что память, сохранившая все звуки и образы того дня, потеряла ниточку, с которой все началось. Кажется, у нее была слишком короткая юбка.

«Ты выглядишь как сама знаешь кто!»

Света провалилась в прошлое. Она снова стояла у стены, а отчим кричал ей, что она похожа на сама знаешь кого.

На кого? О чем он говорит?

Жара, пыль… Воздух словно слеплен из горячих комьев. Один вздох – один ком. Муха обессиленно жужжит под потолком. Небо за окном как выгоревшая простыня, болтающаяся на белой веревке, которую протянул за собой самолет.

Сбежать бы в небо! Выскочить прямо в окно и помчаться по этой слабо свитой веревке, подобно акробату балансируя на бегу. Только бы подальше отсюда!

От красномордого человека, стоящего перед ней, неприятно пахнет. Поношенной одеждой, потом и чем-то еще – наверное, злобой. Она отводит глаза… И сразу, наотмашь, получает:

«Смотри на меня!»

Он кричит, кричит, кричит… Что удочерил ее, что она должна быть ему благодарна, что мать ее распустила. Муха жужжит все громче и громче, словно повторяет за ним.

«Ты что – тряпка?! Мямля? Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!»

«Отвечай мне! Тряпка! Что ты молчишь?! Боишься? Говори, боишься?! Знаешь, что виновата, да?»

Света пытается ускользнуть, но крепкая рука прижимает ее за плечо, словно прибивает молотом к стене.

Из-за его воплей, из-за его дурного запаха, из-за голода и духоты, из-за месячных, начавшихся накануне, она окончательно перестает соображать. Она не понимает, что происходит. Голова тяжелеет, перед глазами начинают мелькать темные пятна. Они милосердно заслоняют его лицо, но их становится все больше и больше. Света хочет сказать, что ей нужно лечь, но губы ее шевелятся беззвучно. Ее горло не рождает даже писка. Она не в силах ничего выговорить – и это наваждение потери голоса будет потом преследовать ее много лет при каждом раздающемся рядом крике.

«Слушай меня! Ты нарочно это надела, чтобы все на тебя пялились!»

Теперь он орет ей прямо в лицо, но отчего-то шепотом. Широко разевает пасть и выплевывает слова по одному, как пули из пистолета. Можно ударить его, оттолкнуть, но он держит ее так крепко, что она понимает – бесполезно.

Что? Юбка? Голые ноги? Непотребство?

Почему он должен ее наказать? За что???

Он тянет к ней руку. Туда, к нижнему краю юбки, где светится кожа, успевшая чуть-чуть даже не загореть, а лишь порозоветь под майским солнцем. Его движение кажется ей замедленным, как в воде, хотя на самом деле он замахнулся быстро. Он не собирался к ней прикасаться. Он собирался ударить.