Время любить - Козлов Вильям Федорович - Страница 52

– Ты сам понимаешь, оставаться мне здесь неудобно… – поднимаясь с желтой деревянной табуретки, сказала Ирина Тихоновна.

– Как будто я тебя задерживаю…

Скрипнула дверь, и показалась растрепанная светловолосая голова дочери.

– Милые родители, – пропела она, – а как нас, своих бедных деток, будете делить?

– Вы с Андреем уже выбрали, с кем вам быть, – сухо сказала Ирина Тихоновна.

– Для Андрея это будет такой удар! – притворно закатила вверх глаза Оля. – Он не поверил, что ты на это всерьез решилась…

– Не придуривайся! – грубо заметила мать. – И тебе и Андрею наплевать на меня.

– Зачем ты так, мама? – укоризненно посмотрела на нее Оля. – Мы тебя тоже любим…

– Тоже… – покачала головой Ирина Тихоновна.

– А этот твой толстячок… Федичев не будет нас с Андрюшей обижать, если мы приедем к вам в гости? – детским голоском спросила Оля. Вадим Федорович с трудом сдержался, чтобы не прыснуть: очень уж у нее была при этом уморительная рожица.

– Чуть не забыла, – метнув на нее сердитый взгляд, вспомнила Ирина Тихоновна и полезла в кожаную сумочку. – Вот, подпиши заявление. И еще вот эту бумагу…

Вадим Федорович пошел в кабинет и, не читая, – он даже очки не надел, – подмахнул оба отпечатанных на машинке листка.

Ирина Тихоновна аккуратно сложила их, спрятала в сумочку, потом повернулась к дочери:

– Ты думаешь, я была счастлива с твоим отцом? Это вам нравилось, что он не влезает в ваши ребячьи дела, а каково было мне? Он и моими делами никогда не интересовался…

– Папа очень много работает… – вставила дочь.

– Я хочу хотя бы чуточку обыкновенного бабьего счастья, – продолжала Ирина Тихоновна. – И не вам меня осуждать за это… – Она все-таки не выдержала и заплакала.

Оля подошла к матери, достала из кармана ситцевого халатика платок, протянула ей.

– Мама, будь счастлива, – совсем другим, проникновенным голосом произнесла дочь.

Ирина Тихоновна привлекла ее к себе и еще сильнее зарыдала. Оля молча гладила мать по пепельным волосам, вытирала тыльной стороной ладони слезы на ее щеках.

– Боже, сейчас вся краска потечет! – спохватилась Ирина Тихоновна и, отстранив дочь, принялась в прихожей у овального зеркала приводить себя в порядок.

Вадим Федорович ушел в свой кабинет и осторожно притворил за собой дверь…

Вот так, без скандала и трагедии, окончательно ушла из его жизни Ирина Тихоновна Головина…

А за окном падал и падал крупный снег, уже не видно улицы, домов, деревьев – сплошная мохнатая шевелящаяся белая масса. И такое ощущение, будто ты один в этом белом мире. В этом медленном снежном падении растаяли герои романа, движение хлопьев приковало к себе все его внимание. Неумолимое упорядоченное движение. Так, наверное, двигались на завоевание мира полчища Александра Македонского, так катились на Русь татаро-монгольские орды. Одна снежинка сама по себе – ничто, а когда их несчетное множество – это лавина, способная покрыть собой все окрест…

Будто издалека донесся телефонный звонок. В городе долго один на один с собой и природой не останешься… Это в Андреевке нет телефона, всегда можно пойти в лес и окунуться в одиночество… Одинокий волк… Так назвала его бывшая жена. А известно ли ей, что одиночество просто иногда необходимо ему? Книги рождаются, когда ты один. А более высокой задачи в своей жизни, чем писать книги, Казаков не видел. Отними у него талант, и он просто станет никем. Не нужным людям и самому себе…

Длинные назойливые гудки, он насчитал их больше десяти, – так настойчиво мог звонить лишь один человек… Хотя и не хотелось снимать трубку, Вадим Федорович все-таки со вздохом снял ее. Как он и предполагал, это был Николай Петрович Ушков.

– Долго же ты спишь, дружище! – бодро, с веселыми нотками в голосе, заговорил старый приятель. – Ты выгляни в окно – что творится! Есть у нас белые ночи, а теперь – белое утро!

Вадим Федорович подумал, что Ушков к природе равнодушен, чего это он разошелся: белая ночь, белое утро! И тут Николай Петрович сообщил, что в январском номере московского журнала появилась большая статья Николая Лукова, в которой он, делая обзор современной литературы, гневно обрушился на творчество Вадима Казакова… Непонятно только, почему он не «лягнул» последний роман, вышедший в прошлом году, а раздраконил две книги, вышедшие пятнадцать лет назад.

– Ты, старина, не расстраивайся, – рокочущим баритоном говорил в трубку Ушков. – Статья серая, как и сам автор, бездоказательная. Вначале он взахлеб хвалит именитых, причем вопреки здравому смыслу за их последние слабые произведения, пресмыкается перед литературными авторитетами, ну а в середине – надо же показать свою смелость! – пытается вымазать в дерьме тебя… Вообще-то статья подлая, за такие публикации бьют по морде. Приводит, глупец, отрывки из твоих романов, так они настолько ярче и образнее его статьи, что бьют самого автора наповал… Думаю, что если кто прочтет эту писанину, а я глубоко сомневаюсь, что Луков для кого-либо представляет интерес, то это только прибавит тебе популярности…

– Ты же прочел, – вставил Казаков.

– Я все читаю, – весомо заметил Николай Петрович. – Такая уж моя профессия.

Журнал вышел два месяца назад, а Вадим Федорович впервые услышал о статье Лукова. По видимому, Ушков прав, подобную критику почти никто не читает. Настроение ему, конечно, испортили, но особенной тревоги он не ощутил. Он попытался вспомнить Лукова, с которым однажды повстречался в Ялте, но, кроме розовой плеши и жирных щечек, ничего не вырисовывалось. Кажется, он тогда грозился, что Казаков о нем еще услышит… Вот и услышал! Надо бы статью прочесть, но журнал столь непопулярный в стране, что его вряд ли кто из знакомых выписывает. Ушков прочел статью на работе, в читальном зале.

Николай Петрович заговорил о другом, спросил про Андрея – он читал в молодежном журнале его рассказ… Главное, что сын не подражает отцу.

– Не боишься, что отрок окажется талантливее тебя? – ехидно спросил он.

– Гораздо обиднее, когда говорят, что отец – бездарь, а сын еще хуже, – ответил Вадим Федорович.

Он читал рассказы сына и убедился, что парень действительно талантлив. У него вырабатывается свой стиль, свое поколение он знает лучше Казакова, чувствует его и наверняка будет близок и понятен молодежи. Пока в его прозе много вычурности, если так можно сказать, пижонства, но все это болезнь роста. Нет никаких сомнений, что Андрей скоро найдет себя, как нашел свою тему.

– Я шучу, старина, – говорил Николай Петрович. – Был Дюма-отец, был Дюма-сын…

Повесив трубку, Вадим Федорович задумался о судьбе писателя в наше время. Двадцать пять лет он работает в литературе, издал двадцать оригинальных книг, и вот нашелся злобный хорек, который взял и публично заявил, что ты не писатель. Ладно, ему не нравятся книги Казакова, но ведь кто-то предоставил ему место в журнале, значит, кто-то согласен с ним в оценке писателя? А читатель? Читатель, который разыскивает книги Казакова, что он значит для критика? Читатель, конечно, не прочтет эту статейку, да и не его дело отвечать критику, но почему же Николай Петрович, высмеяв статью, не сказал, что даст достойную отповедь Лукову? И другой не даст. Выходит, писателю нужно самому защищаться? В бытность свою журналистом Вадим Федорович побывал в некоторых научно-исследовательских институтах, дотошно вникал в их сущность и сделал для себя удивительное открытие: есть институты, которые десятилетиями работают в убыток государству. Разрабатывают никому не нужные проблемы, расширяют штаты, научные сотрудники защищают кандидатские и докторские диссертации, а пользы от них – ноль! Неискушенный человек, походив по лабораториям и познакомившись с дорогим оборудованием, подумает, что здесь по меньшей мере решаются мировые проблемы современной науки. А книга? Ее любой может взять с полки и прочесть или, полистав, отложить. Может запросто заявить, что книга – дрянь, и никто не сочтет такого человека невеждой. Судить и рядить о современной литературе может всякий. Когда-то в седой древности у греческих и римских философов считалось венцом искусства риторики одинаково красноречиво произносить речи «за» и «против». Сопровождавший Александра Македонского в его походах философ Каллисфен поплатился головой за свое риторическое искусство: Александр предложил ему на большом пиру произнести похвальную речь о македонянах, а затем царь коварно заставил философа раскритиковать тех же самых македонян, что, к возмущению последних, и сделал с блеском Каллисфен… Так и в печати, желая создать рекламу писателю, двое маститых критиков с одинаковым пылом выступают «за» и «против».