Время любить - Козлов Вильям Федорович - Страница 107

– Ты думаешь, есть такая? – с улыбкой взглянул на сестру Андрей.

– Читал во вчерашней «Литературке» про съезд писателей России? Только в президиум съезда избрали около двухсот литераторов! А сколько же их всего?

– Более десяти тысяч.

– Мама родная! – воскликнула девушка. – Десять тысяч! Истинно сказано в Библии: званых много, а избранных мало.

– Ты вольно трактуешь Библию.

– А что, я не права?

– Пожалуй, я не буду подавать заявление в Союз писателей, – сказал Андрей. – Их и так целая дивизия!

– Ты, может, будешь ровно одиннадцатитысячным, и тебе вручат особенный билет, как миллионному жителю юного города, и сразу издадут все твои рассказы и повести.

Андрей подумал, что зря он клюнул на приманку режиссера Зенина: ничего у него не получится в кино, этот самый Беззубов не даст ему ходу… Вспомнился последний разговор с отцом, когда он вернулся из Андреевки. Андрей спросил его, почему не отдает свои романы в журналы. И отец ответил, что это бессмысленно, пустая трата времени: многие журналы годами печатают гладкие, проходимые вещи, которые не задевают никого. А такие произведения, как правило, слабые, серые. У каждого журнала свой круг авторов, которые и поставляют нужную продукцию. Выпускают же десятки, сотни книг поэтов и прозаиков, которые никто не покупает? Убыток с лихвой покрывается массовыми изданиями классики и произведений популярных у читателей писателей. Ведь быть членом Союза писателей – это значит быть свободным художником, а свободный художник зарплату не получает, он живет на гонорары. А когда серость и бездарность сбивается в группу, она становится воинствующей, стремится занять все командные высоты, журналы, создает свою серую критику… Говорят же, что талант всегда в обороне, а бездарность – в наступлении!..

Оторвавшись от своих корней, питавших их писательское воображение, попавшие всеми правдами и неправдами в Москву, писатели с головой окунаются в литературные интриги, разменивая свой талант, – а в столицу рвутся и молодые талантливые писатели с периферии: там легче издаваться, скорее на тебя обратят внимание, – на суету сует. Не пройдет и нескольких лет, как молодой, подававший большие надежды писатель, все издав и неоднократно переиздав, превращается в гастролера, разъезжающего в делегациях по заграницам, выступающего где придется, заседающего в многочисленных комитетах и редсоветах. И теперь у него появляется мечта не создать крупное талантливое произведение, а пролезть в секретариат, стать членом правления, короче, взять писательско-издательскую власть в свои руки – ведь тогда можно все издавать, вплоть до собраний сочинений, включая туда еще в юности написанные рецензии, статьи, даже свои речи, произнесенные по любому поводу…

Отец вспомнил, как в Москве на писательском собрании поэт Роботов заявил с трибуны: «Вот мы тут обличаем серость, бездарность? А никто не называет фамилии…»

– И тут весь зал будто взорвался: «Ты и есть серость и бездарность!»

Тем не менее Роботов спокойно закончил свое выступление и под жидкие хлопки своих единомышленников победно спустился с трибуны.

Вот и получается, что первыми стали «перестраиваться» самые серые и бездарные литераторы. Вернее, подстраиваться под новые веяния в нашей стране. Тем, кто писал правдиво, талантливо, не нужно перестраиваться – они всегда были честны.

Андрей очень уважал своего отца, еще мальчишкой он гордился им: ведь каждая новая детская книжка Вадима Казакова вызывала у школьников огромный интерес, особенно его книги о войне, героических подвигах мальчишек в тылу врага. А мальчик был горд, что прочитывает книги отца еще в рукописях. Казаков и не подозревал, что сын в его отсутствие часами сидит в кабинете и «глотает» отпечатанные на машинке листы…

Юноша мучительно искал свою собственную интонацию, свою тему. Да он и не мог подражать отцу, потому что у того за плечами была тревожная, опаленная войной жизнь, отец, в основном, писал о своем поколении, а Андрей – о своих сверстниках. Поколение отца и его собственное поколение так не похожи!

Андрей стоял у окна, из которого открывался вид на набережную Фонтанки. С пепельного низкого неба косо летел мелкий снег, он уже побелил с одной стороны голые, ветви деревьев, крыши домов, лишь асфальт был чистый: колеса машин наматывали снег на свои протекторы. Лед еще не сковал речку; если дойти до моста, что напротив Инженерного замка, то можно увидеть массу уток. Прохожие с берега смотрят на них, некоторые бросают в воду куски хлеба. Утки будут зимовать в Ленинграде; пока есть хоть маленькая полынья, они не улетят отсюда, но когда ударят морозы, утки куда-то исчезают, однако стоит наступить оттепели, как они снова тут: одни лениво плавают в полыньях, другие, нахохлившись, топчутся на снегу, поджимая под себя то одну, то другую красную ногу. Иногда смотришь на них и думаешь: ну чего вы тут застряли? У вас крылья, свобода, снялись бы с места и полетели в теплые края…

За его спиной сестра на газовой плите готовила обед, он слышал, как она чистила картошку, бросая клубни в кастрюлю с водой, потом что-то резала на доске, наверное лук, потому что Патрик недовольно посмотрел в ее сторону, сморщил нос и чихнул.

– Андрей, а может, на все плюнуть и выйти замуж за Глеба? – после продолжительной паузы произнесла Оля.

– На что ты хочешь плюнуть? – не оборачиваясь, спросил он.

– Ермоловой или Комиссаржевской из меня не получится, а стоит ли всю жизнь быть на вторых ролях? Кинозвезды вспыхивают и гаснут, а тоска по ушедшей славе остается. Великих актрис, кто смолоду до старости сумел сохранить свой талант, можно по пальцам перечесть.

– Это что-то новое, – заметил Андрей. – Ты на славу рассчитывала, когда поступала в институт, или быть артисткой – твое призвание?

– Андрюша, ну почему ты такой положительный? – сказала Оля. – Рассуждаешь точь-в-точь как наш декан.

– У тебя сегодня плохое настроение, сестренка, вот ты и паникуешь.

– И опять ты, наверное, прав! – рассмеялась Оля. – Тебе не скучно быть таким правильным?

– Почему быть правильным, как ты говоришь, должно быть скучно? Я просто такой, какой есть. Или я был иным?

– Ты всегда был самым умным, самым добрым и никогда меня не давал никому в обиду, – миролюбиво заметила сестра. – Помнишь, как ты отчитал двух парней, приставших ко мне у парадной?

– Не помню, – буркнул Андрей. Он подумал, что есть у Оли манера – свое плохое настроение передать другому человеку, а самой потом над ним же насмехаться! Да и только ли она так поступает?..

– Ты и Асю Цветкову спас… – продолжала Оля. – Кстати, дружба со спекулянтом Валерой ей явно пошла на пользу: ее пригласили на телевидение на роль подружки фарцовщика в каком-то современном детективе. Режиссер в восторге от нее! Сулит ей блистательную карьеру в амплуа простушек. Аська сразу нос задрала и теперь мечтает переплюнуть Людмилу Гурченко, сыгравшую официантку в кинофильме «Вокзал для двоих».

– У тебя на плите что-то подгорело, – принюхался Андрей.

– Конечно, если будешь все время отвлекать меня от дела, все сгорит, – ворчливо сказала сестра.

– Я тебя отвлекаю? – покачал головой Андрей и поглядел на Патрика: – Какова твоя хозяйка, спаниель? И как ты ее терпишь?

– Он меня любит, – сказала Оля.

– Он всех любит, – насмешливо заметил Андрей. – Такая уж любвеобильная натура! А ты знаешь, кто всех любит, тому доверять нельзя.

– Это почему же?

– Возьми камень раздроби, и что получится?

– Пыль…

– Так и большая любовь, раздробленная на множество мелких, не что иное, как пыль…

– Интересная мысль… – язвительно заметила сестра. – У кого ты это вычитал, братец? У отца?

– Представь себе, я «родил» эту глубокую мысль сам, – в тон ей ответил Андрей.

– Ладно, философ, нарежь хлеба к обеду, – г сказала Оля. – Большой камень не поднять – вот его и дробят на куски, буханку хлеба тоже в руку не возьмешь – ее надо нарезать… Человек привык к удобствам, зачем же его заставлять перенапрягаться?..