Жить, чтобы рассказывать о жизни - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 79

— Этот город отымеет тебя в задницу! — крикнул он мне при всех. — И будь осторожен, там награждают мудаков.

Картахена де Индиас действительно находилась сзади и стояла на том месте вот уже почти четыреста лет. Но мне было нелегко представить ее в половине лиги от низменного берега, скрытую за легендарной крепостной стеной, которая защищала ее от язычников и пиратов в ее великие времена, и в конце концов закончилось тем, что она исчезла в дикорастущих зарослях растрепанных ростков и в ворохе желтых колокольчиков.

Так что я присоединился к суматохе пассажиров и потащил чемодан через заросшее кустарником поле, покрытое ковром живых крабов, чьи панцири гремели, как петарды, под подошвами ботинок.

Было невозможно не вспомнить об узлах с бельем, которые мои приятели побросали в реку Магдалену в мою первую поездку. Или о траурном бауле, который я тащил через полстраны, плача от бешенства, в первые годы моего обучения в лицее, и который в конце концов выбросил в пропасть Анд в честь моей степени бакалавра.

Мне всегда казалось, что я получил что-то от чужой судьбы в виде незаслуженного груза, и мне не хватило моих уже долгих лет, чтобы разувериться в этом.

Едва мы начали смутно различать в густом тумане очертания некоторых куполов церквей и монастырей на закате дня, как на нас налетел шквал летучих мышей, которые летали вровень с нашими головами и только благодаря своей инстинктивной осторожности не сбили нас с ног на землю. Их крылья колотились, издавая беспорядочное громыхание, и они оставляли на своем пути страшную вонь. Охваченный паникой, я бросил сумку и узел с вещами и замер от страха на земле, обхватив руками голову, пока одна пожилая женщина, которая шла рядом со мной, не крикнула мне:

— Читай «Величает душа моя Господа»!

То есть сокровенную молитву, дабы избежать нападения дьявола, отвергнутую церковью, но почитаемую великими безбожниками, в моменты, когда они уже не могли оправдать своего собственного богохульства. Женщина поняла, что я не умею молиться, схватила мою сумку за другой ремень, чтобы помочь мне нести ее.

— Молись со мной, — сказала она. — Но только так: с искренней верой.

Таким образом, она мне прочитала «Величает душа моя Господа» стих за стихом, и я повторил их вслух со священным трепетом, которого я больше никогда не испытывал. Стая летучих мышей, хотя сейчас мне трудно поверить в это, исчезла с неба прежде, чем мы закончили молиться. И тогда остался только оглушительный шум моря, доносившийся со скалистого берега.

Мы пришли к Пуэрте дель Релох. В течение ста лет там был подъемный мост, который соединял античный город с предместьем Гетсемани и с другими густонаселенными бедными кварталами, затопляемыми во время прилива, но мост поднимали в девять часов вечера до рассвета. И население изолировалось не только от остального мира, но также и от истории.

Говорили, что испанские колонисты построили тот мост из-за страха, что беднота предместий может пройти тайком в полночь, чтобы им спящим отрубить головы. Несмотря на это, нечто от их изумительного изящества должно было остаться в городе, потому что мне достаточно было сделать шаг за крепостную стену, чтобы увидеть город во всем величии в бледно-фиолетовом свете в шесть вечера, и я не смог и не хотел подавить в себе ощущения, что я родился заново.

Оно не уменьшалось. Начало недели я провел в Боготе, шлепая в топях крови и грязи, заваленных грудами безымянных трупов, оставленных среди дымящихся развалин.

И вдруг мир стал другим в Картахене. Не было следов войны, которая опустошила страну, и мне с трудом верилось, что сладкое одиночество без боли, бескрайнее море, огромное радостное чувство я испытываю всего через неделю в той же самой жизни.

Я столько слышал, как о городе говорили, что сразу же узнал маленькую площадь, где останавливались экипажи с лошадьми и повозки с грузом, которые тащили ослы, а в глубине — галерею аркад, где народная торговля была самой интенсивной и оживленной. И хотя она так и не была признана официально, она была последним действующим центром, душой Города с самого его возникновения.

Во времена Колонии она называлась галереей Торговцев. Отсюда управляли тайными нитями работорговли и здесь готовили заговоры против испанского господства. Позже ее называли галереей Писарей из-за молчаливых каллиграфов в суконных жилетах и съемных нарукавниках, которые писали любовные письма и разного рода документы для неграмотной бедноты.

Было много продавцов случайных книг из-под полы, особенно произведений, осужденных инквизицией, и думается, что они были оракулами креольского заговора против испанцев. В начале XX века мой отец имел обыкновение облегчать свои поэтические порывы написанием любовных писем в галерее. Кстати сказать, он не преуспел ни в одном качестве, ни в другом, потому что некоторые ловкие клиенты, по правде беспомощные, просили Христа ради, то есть бесплатно, не только написать любовные письма, но и сверх того пять реалов для почты.

Несколько лет это место называли галереей Сладостей, с парусиной, усыпанной гниющими отходами рынка и нищими, которые приходили поесть остатки, и пророческими криками индейцев, которые брали дорого за то, чтобы не рассказать клиенту день и час его смерти.

Шхуны из Кариб задерживались в порту, чтобы купить сладости с названиями, которые придумали кумушки, что их и приготовили и зарифмовали для публичного оглашения: «рулетики для щеголей, пышки для мамушки, сладости из кокосов, для оставленных с носом, а паньела для Мануэлы». Волей-неволей порт продолжал быть жизненным центром города, где обсуждались дела государства за спиной правительства, и единственное место в мире, где продавцы уличной жареной еды знали, кто будет следующим губернатором, раньше, чем это пришло в голову в Боготе президенту Республики.

Тотчас завороженный гвалтом, я с трудом пробивал себе дорогу сумкой, еле передвигая ноги, среди толпы в шесть часов вечера. Один, в лохмотьях кожа да кости, старик смотрел на меня, не мигая, с помоста чистильщиков обуви какими-то изумленными глазами ястреба. Как только он увидел, что я его заметил, он меня внезапно остановил и предложил понести мою сумку. Я его поблагодарил за это, пока он не уточнил на своем родном языке:

— Тридцать чиво.

Невозможно. Тридцать сентаво, которые он просил, чтобы нести сумку, отъели бы кусок от единственных четырех песо, которые у меня остались, пока я не получу подкрепления от моих родителей на следующей неделе.

— Столько стоит сумка со всем, что лежит внутри, — сказал я.

К тому же пансион, в котором должна была находиться компания из Боготы, был не очень далеко. Старик смирился с тремя чиво, повесил себе на шею абарки, которые носил, и взвалил сумку на плечо, с неправдоподобной силой для своих костей, и побежал босиком, как атлет, по труднопроходимой местности среди колониальных домов с отбитой веками забвения штукатуркой. Сердце выпрыгивало из груди в мой двадцать один год, когда я старался не потерять из виду старикашку олимпийца, которому на вид я не дал бы и несколько часов жизни. Через пять кварталов он вошел в большую дверь гостиницы и взобрался через две ступени лестницы. С ровным дыханием он поставил сумку на пол и протянул мне ладонь:

— Тридцать чиво.

Я напомнил ему, что я уже заплатил, но он упорствовал, что тридцать чиво в галерее не включали лестницу. Хозяйка гостиницы, которая вышла принять нас, сообщила: лестница оплачивается отдельно. И сделала предсказание, имеющее силу всю мою жизнь:

— Помяни мое слово, в Картахене все по-другому. Кроме того, я узнал плохую новость, что до сих пор не приехал ни один из моих приятелей по пансиону в Боготе, хотя места были забронированы на четверых, включая и меня. Согласно плану мы должны были встретиться в гостинице до шести вечера в тот день. Изменение расписания регулярного автобусного рейса из-за беспокойства почтового агентства задержало меня на три часа. Я не мог ничего предпринять, потому что оказался в безвыходном положении с четырьмя песо за вычетом тридцати трех сентаво. Хозяйка гостиницы была восхитительной матроной, но рабыней своих собственных правил, как я смог убедиться в течение двух длинных месяцев, что прожил в ее гостинице. Поэтому она не согласилась регистрировать меня, если я не оплачу первый месяц авансом: восемнадцать песо за стол на троих и места в комнате на шестерых.