Лапник на правую сторону - Костикова Екатерина Юрьевна - Страница 36

«Да пошло оно все! – подумала Богданова. – Плевать я хотела. Я пришла по делу, и пусть мне спасибо скажут».

– Где пациент? – спросила она.

– Проходите, – велела королева-мать. – Он сейчас освободится. Может быть, вы пока выпьете чаю? Или кофе?

Выпить горячего чаю, а потом – крепкого кофе было бы здорово. Может, Соня хоть чуть-чуть согрелась бы, может, почувствовала бы себя не такой мертвой, обескровленной. Но то ли гонор взыграл, то ли глупость, а от чая, равно как и от кофе, медсестра Богданова отказалась. Спросила только, где можно вымыть руки. Королева-мать проводила ее в огромную, как бальный зал, ванную, кусок которой был отгорожен темным стеклом, и за этим стеклом виднелись деревянные скамейки, печка с камнями и ковшики.

Сауна, догадалась Соня.

Вымыла руки, посмотрела на себя в зеркало (напрасно посмотрела, лучше бы не видеть эти синяки под глазами), не утерпела и, пооткрывав флаконы с притертыми пробками, понюхала разноцветные соли. От рук приятно пахло каким-то очень дорогим и очень мужским мылом. Когда Соня вышла из ванной, королева-мать уже поджидала ее у двери.

– Пойдемте, – сказала она.

Медсестра Богданова прошла куда велено и задохнулась, будто ее крепко ударили в солнечное сплетение. На диване, со всех сторон обложенный бумагами и телефонами, сидел Вольский – бледный, надменный, с забинтованной рукой.

Это было слишком. Соня была не готова. Ее заколотило, запекло щеки, и комната поплыла перед глазами.

– Здравствуйте, – пролепетала она.

Вольский кивнул, не глядя, лег на диван, закатал рукав. Что она должна делать дальше? Ах да, капельница…

Соню так трясло, что она боялась не попасть в вену. Ничего, попала. Повезло. Лекарство медленно закапало из флакона. Китайская пытка водой. По одной капле каждые несколько секунд. Два часа. Два часа она будет сидеть здесь, рядом с ним. Пока капли не закончатся.

Как она будет целых два часа скрывать плещущую через край радость, на которую не имеет никакого права? Что делать? Под стол залезть? Сказать, что у нее расстройство желудка, и запереться в туалете?

Все, что она хочет сейчас, – это смотреть на него. Нет, черт, зачем врать. Прижаться, зарыться в шею, держать так все два часа. Нет, три. Сколько угодно. Все, что она сейчас хочет, написано у нее на лбу. В этом Софья Богданова была уверена на сто процентов. Она отвернулась и принялась твердить заклинание: «Богданова, будь гордой, не будь дурой, Богданова, будь гордой, не будь дурой».

Наверное, она заснула. Да заснула, конечно. Во сне светило солнце, Соня шла по цветущему лугу, и Вольский спешил ей навстречу. Подошел вплотную, заглянул в лицо, сказал строго:

– Нельзя быть такой дурой. Прекрати думать обо мне!

Соня открыла глаза.

В комнате было темно, и Богданова не сразу поняла, где находится. Она лежала, ей было тепло. Соня повернула голову и осмотрелась. Комната огромная, незнакомая. Она сидит в кресле, накрытая пледом, под ноги подвинута банкетка… Дверь приоткрыта, из соседней комнаты льется золотой свет. Черт, это ведь она у Вольского. У Вольского дома. Она здесь заснула!

Надо было срочно убираться. Прямо сейчас. Соня шевельнулась в кресле, банкетка загрохотала по паркету, и тут же в дверях появился Вольский – темный силуэт на золотом фоне. Потом дверь закрылась.

Снова было темно. Снова было не стыдно. Снова возникла между ними та же странная близость, что и в заложновской больнице.

– Проснулась? – спросил Вольский совсем близко.

Они опять были на ты. Это неправильно, нельзя, глупо.

Соня попыталась встать, но затекшие ноги не слушались. Сбежать не вышло. Она уперлась головой в подлокотник кресла. Вольский опустился рядом на ковер:

– Что с тобой?

– Ноги затекли, – сказала она. Было стыдно, жалко себя, дуру, и грустно, что все не слава Богу…

– Давай! – приказал он.

Ухватил Соню подмышки, подтянул повыше, уселся на корточки и дернул на себя затекшую ногу – сердито дернул, грубо.

Ну почему она ни хрена не понимает, а? Почему надо объяснять, как она ему нужна, как он хочет просыпаться с ней рядом – и завтра, и через год, и через десять лет? Он боялся это объяснять. Боялся, что надает она ему по мордасам, повернется и уйдет, или, того хуже, посмотрит удивленно, пожмет плечами и зарядит песню про то, что он – всего лишь ее работа. Что тогда делать? Господи, вот же попал!

Вольский с остервенением принялся растирать ее крепкие гладкие икры. По ногам бежали иголки. Было так больно, что Соня до крови закусила губу. Он все тер, но уже не так жестоко, уже и не тер даже, а гладил медленно. Потом судорожно вздохнул, и уткнулся лбом в ее колени.

Сердце ударило и замерло. Не осталось сил быть гордой. Соня протянула руку погладила его по худой мальчишеской шее, и замерла, испугавшись собственной смелости. Он тоже замер, а потом провел нежно пальцами у нее под коленом и поцеловал…

Когда Соня открыла глаза, они все еще сидели на ковре, только уже в дальнем углу комнаты. Как они там оказались?.. Почему-то она была полуголая – в колготках и в рубашке, которая болталась на одном запястье. Соня осторожно потрогала пальцем губы. Губы был в пол-лица.

– Где твоя капельница? – вдруг спохватилась она.

Он снял эту чертову капельницу. Снял пять часов назад, в другой жизни, не здесь, не сейчас. Он снял капельницу, выпроводил домработницу, накрыл Соню пледом и ушел в кабинет. Все время, пока Вольский там сидел с бумагами, он помнил, что в гостиной спит Соня, и при мысли об этом странное тепло разливалось по всему телу. Впервые за много лет он чувствовал, что не один. Вольский погладил Соню по плечу.

– Я эту капельницу сто лет назад снял, – сказал он.

И больше не сказал ничего, потому что нашел ее невозможные губы. Один раз он застонал, как-то особенно неудобно вывернув все еще забинтованную руку Соня испуганно замерла, но Вольскому плевать было на все, и он только теснее прижал ее к себе.

…Снилось что-то хорошее. Легкое, прекрасное. Такие сны забываются, как только проснешься, но ощущение беспричинного счастья остается на весь день. Соня открыла глаза.

Все было на самом деле. Вольский лежал рядом, разметавшись, легко дышал. Соня приподнялась на локте, и долго смотрела на него.

«Господи, – думала она, – как же я его люблю». Она могла бы пролежать так всю жизнь.

Вольский пошевелился, что-то забормотал и, перевернувшись, так прижал ее к себе, что ребра затрещали. Соня задохнулась от счастья, но тут же ужас холодной волной прошел по спине. Она вспомнила, что бывает потом: утром, на следующий день, через неделю. Если сейчас же, сию минуту, не встать и не уйти – все это будет. И тогда у нее ничего не останется.

Если убежать немедленно – ей будет принадлежать и минувшая ночь, и его губы, и руки… Все это можно будет вспоминать раз за разом, год за годом, точно зная, какой день был самым счастливым в твоей жизни, и думать, что один день такого сумасшедшего счастья – очень много. Соня тихонько отодвинулась от Вольского. Оторвала себя с кровью, с мясом. Лучше уж так… Если сейчас не уйти, то даже воспоминаний не останется: вспоминая Вольского, она будет вспоминать все те гадости, которые случаются потом, после такого вот волшебного пробуждения.

Семь лет назад, когда подвыпивший завотделением увлек ее на клеенчатый диванчик в ординаторской, Соня впервые в жизни чувствовала себя любимой. Сейчас она любила сама. Если окажется, что Вольский спал с ней просто так, что прошлая ночь ничего не значит, а она – обычная идиотка, это будет конец жизни, окончательный и бесповоротный.

«Давай, уноси ноги, пока он спит и видит сны», – велела себе Богданова.

Быстро оделась в сереньком предрассветном сумраке, тихо-тихо закрыла за собой дверь. По дороге к метро сердце чуть не разорвалось. Было пять утра.

Полчаса Соня просидела на ледяной скамейке у метро – ждала, пока откроют. В вагоне было почти пусто, от редких пассажиров несло перегаром, напротив девушка с размазанной по щекам тушью спала на плече у своего растрепанного спутника.