Чёртово дерево - Косински Ежи - Страница 15

Похороны моего отца как бы не имели никакого отношения к смерти. Я так и не увидел его тела. В зале при морге один оратор сменял другого, венок доставляли за венком; помню длинную вереницу автомобилей с включенными фарами, толпы людей на кладбище под проливным дождем, черные зонтики, фотографов, телекамеры и полицейский вертолет, зависший в приличествующем случаю отдалении. Вот и всё. Наверное, именно поэтому мне постоянно видится смерть моей матери.

Мои приступы депрессии больше не обусловлены естественными причинами, как, например, половое влечение или голод. Они тщательно просчитаны. Например, вчера днем я без особых проблем мог бы найти себе другое занятие, но предпочел, выполняя привычный ритуал, одурманить свой мозг и впасть в забытье. Я знаю, что сейчас мое уныние не так глубоко, как раньше. Я просто играю в привычную игру, прервать которую могу в любое мгновение. Сегодня в четыре часа дня я отправился за спиртным и купил маленькую бутылку «Джека Дэниелса». Поднялся наверх, налил себе стакан и поставил музыку. К шести я выпил полбутылки и впал в депрессию, которая несколько смягчалась той мыслью, что я сам выбрал для себя это состояние. Я понял, что наконец полностью контролирую все свои эмоции.

Мы собрались ранним вечером в доме около пляжа. Нас было пятнадцать человек; мы сидели за длинным столом на стульях с высокими прямыми спинками. Самыми говорливыми были один черный парень, который сразу же заявил, что ненавидит меня, потому что знает, «кто я такой», холодная и слегка высокомерная ямайская девушка из Стони-Брук и преподавательница истории из Нью-йоркского университета. Последняя поначалу казалась скромной и милой особой, но потом выяснилось, что именно она — самый воинственный член нашей группы. Были там и другие, но они меня особенно не интересовали. Руководителю нашей группы ассистировала молоденькая монашенка из Бронкса, которая несколько смущала нас своей очевидной одинокостью. Вначале я чувствовал некоторое превосходство над остальными, поскольку полагал, что вряд ли кто-нибудь сможет что-то противопоставить впечатлениям, которых я набрался за границей. Что может знать этот психотерапевт из супермаркета о том, что я пережил в Рангуне или Мюнхене?

После первых контактов два-три участника группы сказали, что их пугает моя манера держаться. Человек из глубинки штата Нью-Йорк сказал, что завидует моему богатству и независимости. Еще кто-то сказал, что ему стало бы страшно, окажись у него столько денег, сколько у меня. Одна из девушек заявила, что ни за что бы не согласилась стать моей подругой. «Такой был бы геморрой!» — повторяла она беспрестанно. Позднее кто-то повесил на меня кличку Супермен и обвинил в том, что я пошел в психотерапевтическую группу, поскольку у меня сложился комплекс вины из-за того, что я — из такой богатой семьи.

Тут другая девушка, которая только что закончила колледж, зарыдала в истерике. Ее парень был негром и страдал шизофренией. Она постоянно разрывалась между реальностью и болезненными фантазиями своего парня. Она рассказала, как часто ей приходится выслушивать всякий бред, который он шепчет ей на ухо. Она пытается понять ужасный мир, в котором он живет. Иногда ей это удается, и тогда ей кажется, что она превратилась в белую негритянку и все кругом смотрят на нее.

Молодой негр сказал, что постоянно чувствует себя так, словно ему сдавили горло. Он считал, что не может выразить свои чувства, потому что недостаток образования мешает ему связно строить свою речь. Он все время повторял: «Вы меня не понимаете. Вы меня не понимаете». Когда мы принялись убеждать негра, что прекрасно понимаем его, он возразил: «А откуда вы знаете, что понимаете? Вы не жили так, как живу я. Вы же не знаете, что я хотел сказать». Мне было жалко негра, но все равно я так и не почувствовал себя частью нашей группы. Я знал, что стоит только другим попробовать проанализировать меня, как я сразу же уйду в себя.

Кто-то сказал, что расходы по организации собрания группы нужно поровну разделить между всеми нами. Еще он сказал, что на такие деньги можно было бы организовать летний отдых для нескольких детей из гетто. Негр тут же согласился с этим человеком. Высокая блондинка обрушилась на них обоих: она сказала, что ей наплевать на деньги и наплевать на всех детей в мире, какого бы цвета кожи они ни были. Она здесь не для того, чтобы бороться с болезнями общества и решать проблемы угнетенных рас, а для того, чтобы взбодриться и вернуться к жизни самой. Она также обвинила негра, что он злится на белых просто потому, что они — белые, вместо того чтобы разобраться в истинных причинах своей озлобленности. Вспышка эмоций блондинки испугала меня. До этого момента у нас с ней образовалось нечто вроде союза: она поддерживала меня, а я отвечал ей тем же. Теперь я почувствовал, что меня предали. Когда я позднее сказал ей об этом, она возразила, что, верно, я подсознательно жду предательства от всех, особенно от женщин, которых совсем не понимаю. Я сказал, что меня удивляют ее рассуждения. По моему мнению, понимание может возникнуть между людьми только после долгих лет свободного общения и не ограниченного ничем самовыражения. Говорить о каком-то «понимании» раньше — просто смешно.»

Весь день я нервничал и только и думал что о следующем собрании нашей группы. Я отменил утреннюю встречу с брокерами и лежал в постели, репетируя свои ответы на возможные вопросы. Но вечером я вошел в охотничий домик в штате Вермонт, и наш психоаналитик представил меня как «нового протагониста». Я признался собранию, что очень волнуюсь. Кто-то попросил меня пройтись по комнате, и я понял, что у меня подгибаются колени. Я решил, что продемонстрирую группе по крайней мере два своих «я». Одно будет ранимым, а другое — неуязвимым. Одна из девушек будет в роли моей матери, а другая — моей няни.

Первая сцена разыгрывалась в спальне моего дома. В одном углу мы поставили голубой шкафчик, в котором я обычно хранил свои игрушки, а в другом — детское кресло-качалку. Моей нянькой стала черная девушка. Она погладила меня по голове, расчесала мне волосы и сделал вид, что собирается стричь их. При этом она все время приговаривала: «Чего мне тут только не приходится делать! Просто не дом, а цирк какой-то!» Я долго смеялся, а затем она сказала: «Сейчас твой отец вернется!» Я испугался. Очевидно, это было заметно, потому что кто-то из группы выключил свет, чтобы помочь мне. Но и под прикрытием тьмы эмоции обуревали меня. Я решил, что нужно не поддаваться им, и вскоре овладел собой. После этого мне сразу стало легче.

Затем мы разыграли сцену, в которой мне сообщают, что мой отец умер. Я вспомнил, как, выходя из нашего летнего дома, я услышал за спиной телефонный звонок. Затем наружу вышла няня и сказала: «Джонатан, твой отец отправился на небо». Я побежал в комнату отца, уселся там в его рабочее кресло, открыл свою маленькую красную Библию с золотой тисненой надписью «Джонатан» и стал ее читать. В нашей инсценировке я заставил няню сказать: «Вроде бы твой отец помирает». Уж не знаю, почему я изменил слова.

В детстве мне казалось, что смерть — это нечто вроде зверя, который лежит внутри нас и однажды нас пожирает. И до сих пор, стоит мне только снова ощутить внутри себя эту тварь, я чувствую себя в точности так же, как тогда, в кресле отца с Библией в руках.

Затем мы перешли к диалогу с моей матерью. Помню, как-то утром, когда она собиралась в больницу на обследование, я пролил апельсиновый сок. Мать расстроилась. Позже, уже вернувшись из больницы, она сказала: «Я пыталась быть хорошей матерью, Джонатан, но все, что ты будешь обо мне помнить, — это как я рассердилась, когда ты пролил апельсиновый сок». Я начал разыгрывать роль моей матери и впервые понял, что она испытывала, когда ей казалось, что она сходит с ума. Она поняла, что никогда не узнает, кем стал ее единственный ребенок, и никогда не увидит его взрослым мужчиной.