Чёртово дерево - Косински Ежи - Страница 14

За ланчем Энтони назвал мой образ жизни в Нью-Йорке еще одной попыткой бегства. Мне не понравилось его замечание, и я, сменив тему, принялся рассказывать о моих путешествиях, о том, как многому я научился во время странствий. Я говорил так, словно пытался оправдать прожитую мной жизнь. На это он сказал, что мне просто очень повезло, что я родился свободным (он, конечно, имел в виду — богатым). Я попытался объяснить ему, что та свобода, о которой я всегда мечтал, не имеет ничего общего с возможностью много путешествовать или откупаться деньгами от ответственности. Это прежде всего жизнь без страха, жизнь, в которой нет необходимости презирать себя, скрывать под маской свое «я» и подделываться в эмоциональном плане к другим людям, чтобы заслужить от них похвалу. Я понял, что ему все это неинтересно. Он снова принялся критиковать меня, и я разозлился. Когда он сказал мне, что я очень похож на моего отца, я чуть не хлопнул дверью. Но тут я понял, что Энтони вовсе не пытался учить меня жить. Он просто цинично и наивно высказывал то, что думал. Я начал рассказывать про мои отношения с европейскими женщинами и задавать ему при этом откровенные вопросы о его половой жизни. Я рассказывал ему все более и более пикантные истории. Вначале он смеялся вместе со мной, но потом, когда в моих рассказах начали все чаще встречаться непристойные и окрашенные насилием эпизоды, он заерзал на стуле и притих, потрясенный тем, что в жизни возможны такие невероятные ситуации. Я продолжал, пока не понял, что Энтони уже никогда больше не отважится рассуждать о моей жизни.

Кэйрин с восторгом говорит об Амстердаме. Она утверждает, что Амстердам — самый цивилизованный город в мире: иностранцу в нем легко и просто, все говорят по-английски, можно отдыхать и ни о чем не заботиться. Видимо, таково же и ее отношение к Сьюзен: Сьюзен — привычная, удобная, ничего не просит, поэтому с ней Кэйрин может расслабиться и вести себя естественно. Они угадывают желания друг друга, даже когда такие желания появляются в самое неподходящее время. После того как мы однажды провели вместе целую неделю, Кэйрин спросила, возможна ли, по моему мнению, любовь без душевной щедрости. К этому времени наше противостояние стало чудовищным, и я знал, что попытка сделать первым шаг навстречу только усугубит ситуацию. Даже тогда она уже боялась, что я заставлю ее расстаться с Сьюзен. Я же так и не стал этого требовать в надежде на то, что смогу смириться с ее влиянием на Кэйрин, не впадая в ревность.

В полночь я позвонил в книжный магазин и заказал у них с доставкой на дом двадцать пять книг американской поэзии и двадцать пять — переводной, на их выбор. Через час заказ принесли мне прямо в номер. Этот город похож на сон; здесь можно достать все что угодно в любое время дня и ночи. Вскоре позвонила Кэйрин и сказала, что плохо себя чувствует. А может быть, она сказала, что у нее депрессия, так как Сьюзен только что уехала в Калифорнию. Вместо того чтобы пригласить Кэйрин к себе или отправиться к ней, я предложил ей прочесть по телефону по стихотворению из каждой из пятидесяти книг. Я еще не успел закончить первое, как она повесила трубку.

Я знаю, что есть люди, которым для того, чтобы чувствовать себя свободными, нужна полная независимость. Для таких людей даже просто реагировать на другого человека все равно что выполнять чужой приказ. Любое действие, которое не продиктовано их собственным хотением, есть насилие для них. Я так хорошо понимаю это стремление к одиночеству.

В ресторане на Первой авеню я спросил девицу, скучавшую у стойки, не желает ли она, чтобы я покатал ее на машине. Мы промчались через весь Манхэттен с ветерком, и радио орало поп-музыку. Я вел машину очень невнимательно и почти не смотрел на дорогу. Мне кажется, девица сильно перепугалась. Я начал подумывать, не переспать ли мне с ней — отчасти с целью новых впечатлений, отчасти потому, что Кэйрин, по-моему, было бы интересно об этом послушать. В баре в центре города я заказал кувшин «Сангрии», и мы уселись рядышком за маленький столик. Девица была крайне самоуверенной, и я чувствовал, что она бросает на меня взгляды только для того, чтобы оценить мое тело. Я начал размышлять о себе самом как о предмете страсти. Я чувствовал, как она все берет на заметку: мои жесты, обтянувшие бедра брюки, движение самих бедер. Чем ярче я представлял себе, как она представляет меня, тем больше мне ее хотелось. Я попытался вообразить себя на ее месте. Я спросил ее, как она себя чувствует, когда спит с мужчиной, о котором ей совсем ничего не известно. Она сказала, что для женщины воспоминание о былых наслаждениях — один из самых сильных сексуальных возбудителей. Ей достаточно посмотреть на мужчину в другом углу комнаты — и уже кажется, что она была с ним близка.

Я сказал ей, что у меня есть номер в гостинице. Она рассмеялась и сказала, что с удовольствием бы туда заглянула; ну мы и пошли. Я понял, что мне хочется заняться с ней любовью, но что-то меня сдерживало; она стеснялась явно меньше, чем я. Мы проговорили о всякой ерунде с полчаса. Затем она сказала, что уже поздно и ей нужно идти. Тогда я сказал, что она может переночевать здесь, а утром я отвезу ее домой. Она согласилась.

Я хотел быть откровенным, я хотел сказать ей: «Раздевайся, и давай займемся любовью», — но вместо этого сказал: «Давай спать в одной постели. Места тут хватит для двоих». Она согласилась. Мы разделись и легли в кровать. Она оказалась в моих объятиях, и мы начали ласкать друг друга. В какой-то момент, лежа на ней и гладя ее волосы, я подумал: «Скоро я тебе вставлю», — но тут что-то, может быть запах ее волос, напомнило мне о Кэйрин, и мне расхотелось. Я чувствовал себя измотанным и ужасно вспотевшим. Если бы я трахнул ее, я бы сделал это только для того, чтобы рассказать позже Кэйрин. Я отвернулся от женщины и заснул.

Утром, когда моя новая знакомая ушла, я позвонил Кэйрин. Та была в отвратительном настроении. Она сказала мне, что, когда у нее спрашивают, что она в настоящий момент делает, она с трудом подавляет желание ответить с деланным южным акцентом: «Я? Да вот болт сосу».

Пообедал с двумя моими бывшими опекунами. Во второй половине дня подписал кое-какие бумаги и провел совещание с юристами. Потом вспомнил про ту самую девушку. Она дала мне свой номер телефона. Я позвонил и поехал к ней. Ничего особенного не произошло, но я почувствовал, что у меня начинается очередной приступ депрессии, да такой, что даже сомафрен не помогает. Пока девушка была в ванной, я позвонил старым друзьям, имена и номера которых отыскал в ветхой записной книжке. Я не нашел никого: все куда-нибудь переехали за время моего отсутствия. Я вернулся домой и попытался заснуть, но не смог. Я позвонил Кэйрин — никого. Выпил немного спиртного и позвонил снова. На этот раз Кэйрин сняла трубку; судя по голосу, она тоже выпила. Я услышал и голос Сьюзен; Кэйрин и ее подружка хихикали и время от времени о чем-то шептались. Я представил себе, как они занимаются любовью, и стал мастурбировать, но не смог кончить. Тогда я выпил еще одну таблетку сомафрена и задремал. Мне приснилось, что у меня ампутированы ноги. Я проснулся посреди ночи от неудержимого желания увидеть кого-нибудь живого — гостиничного клерка, телефонного оператора, носильщика, — но взял себя в руки. Я услышал, как язвительный голос произнес у меня в голове: «Ну вот, ты сошел с ума. Интересненько, что будет дальше?» Голос доставал меня еще некоторое время, но тут я заснул. Я видел все один и тот же сон: я спускался по лестнице на станцию подземки. С обеих сторон лестницу окружали уродливые женщины с лицами, покрытыми болячками. Они тянули руки ко мне, а я бежал вниз по лестнице. Внезапно я увидел, что одна из этих женщин — моя мать. И тут место действия сменилось: я увидел спальню моей матери в доме на Уотч-Хилл, увидел, как она глотает красные пилюли, давится, пытается дотянуться до телефона, с трудом встает с кровати и кровь струится по ее ногам. Я проснулся весь в поту от страха, принял еще несколько таблеток снотворного, камнем рухнул обратно в постель и проспал до шести утра. Проснулся я совершенно разбитый.