Похищенная - Стивенс Чеви - Страница 25

— Менялась?

— Однажды я вернулся из школы раньше обычного. Из спальни раздавались какие-то звуки. Я думал, что он в командировке. Поэтому я подошел к двери. — Теперь он судорожно тер грудь, как будто ему не хватало воздуха и было трудно дышать. — Он был позади ее. А другой мужчина, незнакомый… Я спрятался, прежде чем она успела меня заметить. Я ждал на улице, под крыльцом.

Он резко замолчал, и после паузы я переспросила:

— Под крыльцом?

— Вместе с моими книгами. Я прятал их там. Мне разрешалось читать внутри, только если он был дома. Когда его не было, она говорила, что они отбирают у нас время. Если она ловила меня за чтением книги, то вырывала оттуда страницы. — Теперь я знала, почему он так бережно обращается с книжками. — Через час, когда мужчины прошли мимо меня, я по-прежнему чувствовал на них ее запах. Они ушли пить пиво. А она была в доме — и напевала. — Он покачал головой. — Она не должна была позволять им делать с собой такие вещи. Она была больная. Она не могла сама увидеть, что это неправильно. Ей нужна была моя помощь.

— Ну и как? Вы помогли ей?

— Я обязан был спасти ее, спасти нас, пока она не изменилась настолько, что я уже не смогу ей помочь, понимаешь?

Я понимала. И кивнула.

Удовлетворенный, он продолжал:

— Через неделю, когда она была в магазине, я попросил его съездить со мной на машине в лес, обещая показать заброшенный прииск. — Он уставился на нож, торчавший из шеи оленя. — Когда она пришла домой, я сказал, что он забрал все свои вещи и уехал и что ей нужно найти кого-то другого. Она плакала, но я позаботился о ней, как и тогда. В самом начале, только теперь все было даже еще лучше, потому что мне не нужно было ни с кем ее делить. Потом она заболела, и я делал для нее все, что она хотела, все, о чем просила. Все. Поэтому, когда ей стало хуже и она попросила меня убить ее, она думала, что я запросто сделаю это. Но я этого не хотел. Я не мог. Она умоляла, она говорила, что я — не настоящий мужчина, что настоящий мужчина смог бы сделать это для нее. Она сказала, что он бы это сделал, но я все равно не мог, просто не мог.

Пока он говорил, солнце исчезло и пошел снег — легкая белая пыль покрыла и нас, и оленя. Светлый локон упал Выродку на лоб, ресницы его слиплись и влажно блестели. Не знаю, было ли это от снега или от слез, но сейчас он был похож на ангела.

Из-за долгого сидения в скрюченном положении бедра мои болели, однако я не могла спросить его прямо, можно ли мне разогнуться. Тело мое затекло, зато сознание бешено работало.

Он покачал головой, потом поднял глаза от своего ножа.

— Так что, отвечая на твой вопрос, Энни, могу сказать: чувство это замечательное. Но нам лучше пошевеливаться, пока какой-нибудь дикий зверь не учуял запах свежей крови и не пришел сюда, чтобы поохотиться на нас. — Теперь тон его был бодрым.

Сначала я не поняла, о каком вопросе он сейчас говорил. Потом вспомнила. Я спрашивала, какое чувство испытываешь, когда убиваешь кого-то.

Я продолжала держать оленя за ноги, а он полез в распоротое брюхо и осторожно вывалил оттуда на снег желудок размером с большой мяч для игры на пляже. С одной стороны он еще держался на чем-то, напоминающем пуповину и уходившем куда-то под ребра. Он вытащил нож из шеи — тот сначала застрял, а потом вышел с резким чмокающим звуком. Затем он снова полез в разрез и вырезал что-то похожее на сердце и другие внутренние органы. Он небрежно бросил это рядом с желудком, словно какой-то мусор. От запаха сырого мяса у меня в горле появился привкус желчи, но я сглотнула его.

— Оставайся здесь, — сказал он и скрылся в большом сарае, стоявшем рядом с хижиной.

Через несколько секунд он вернулся с небольшой бензопилой и веревкой в руках. Когда он присел возле головы оленя, дыхание у меня перехватило. Девственную тишину зимнего пейзажа прорезал визг пилы, врезающейся в шею оленя. Я хотела отвести глаза от этого зрелища, но не могла. Он положил пилу, взял нож и пошел к задней части туши. Он потянулся ко мне, и я вздрогнула, а он только рассмеялся — он всего лишь хотел забрать у меня ноги оленя. Затем он прорезал отверстия под лодыжками зверя, сразу за ахиллесовым сухожилием, и продел в них веревку.

Мы взяли тушу за передние ноги и оттащили ее в сарай. Я оглянулась назад. Тело оленя оставляло кровавый след на снегу. Я никогда не забуду вид отрезанной головы несчастного животного и лежащих на морозе внутренностей.

Сарай был сделан из металла, — чтобы в него не могли попасть дикие звери, — и под одной из стенок стояла большая морозильная камера. В глубине шумно тарахтел какой-то механизм, думаю — генератор, рядом с ним находился насос — видимо, для водяной скважины. Вдоль противоположной стены выстроилось шесть больших красных бочек с надписью «ДИЗТОПЛИВО». Рядом с ними стоял бак с жидким пропаном. Никаких дров я здесь не заметила и поняла, что они сложены где-то в другом месте. В воздухе пахло тяжелой смесью запахов нефти, газа и оленьей крови.

Он перебросил веревку, привязанную к задним ногам оленя, через поперечину под потолком, а потом мы вдвоем подтянули тушу вверх, пока она не повисла над полом. Будет ли и мое тело однажды болтаться здесь точно так же?

Я думала, что на этом все закончено, но он принялся точить нож, и меня начало безудержно трясти. Поймав мой взгляд, он продолжал размеренно двигать ножом по камню. На губах его гуляла широкая улыбка. Примерно через минуту он остановился и поднял нож.

— Как ты думаешь? Он достаточно острый?

— Достаточно… для чего?

Он направился ко мне. Я схватилась руками за живот и, спотыкаясь, неловко попятилась назад в своих резиновых сапогах.

Он остановился и со смущенным выражением на лице спросил:

— Да что с тобой такое? Мы просто должны содрать с него шкуру. — Он сделал надрез вокруг каждой лодыжки, затем взялся за ногу. — Не стой просто так, берись за другую.

Мы начали скатывать шкуру вниз. Иногда ему приходилось подрезать мясо ножом, чтобы она отделялась легче, но в основном только в самом начале, а когда мы дошли до основной части туши, шкура слезла просто, словно кожа после ожога под солнцем.

Когда она снялась полностью, мы скатали ее и положили в морозильную камеру. Потом Выродок поставил меня снаружи, так, чтобы он мог меня видеть, а сам поднял бензопилу, отнес ее в сарай и запер его на замок. Я спросила, что он собирается делать с внутренностями и головой, и он ответил, что займется этим позже.

Когда мы вернулись в дом, он заметил, что я дрожу, и сказал, чтобы я села у огня и согрелась. Наш разговор, похоже, нисколько его не расстроил. Я подумала, не спросить ли, не убил ли он кого-нибудь еще, но при мысли о возможном ответе желудок мой сжался. Вместо этого я сказала:

— Можно мне помыться? Пожалуйста!

— А что, пришло время приема ванны?

— Нет, но я…

— Тогда мой ответ тебе известен.

Весь остаток дня я ходила перепачканной в крови оленя. Кожа моя чесалась, но я старалась не думать об этом, старалась не думать ни о чем — ни о крови, ни о мертвом олене, ни об убитых отцах. Я сосредоточилась на огне и просто следила за тем, как танцуют языки пламени в камине.

Позже этой ночью, когда Выродок уже начал засыпать, он вдруг произнес:

— Я люблю котов.

Этот убийца, садист и извращенец любит котов? Из моего горла рвался истерический хохот, но я в темноте крепко зажала рот рукой.

Сеанс одиннадцатый

— Должна вам сказать, док, в последнее время у меня такое чувство, что мои дела идут очень неплохо. Вчера после обеда я хотела просто заползти обратно в постель, но вместо этого взяла Эмму за поводок и потащила ее гулять на берег моря, к воде. В отличие от наших обычных походов в лес, специально рассчитанных так, чтобы мы гарантированно не встретили по дороге ни единой живой души.

А теперь мы вроде как вышли в общество. Эмма, по крайней мере: она испытывает слабость к маленьким собачкам, ей обязательно нужно остановиться и поцеловаться с ними.