Слезы дракона - Кунц Дин Рей - Страница 52

Встретившись взглядом со своим отражением, Гарри отвел глаза заметив в них застывший ужас, замешательство и дикую ярость. Мужчина, отраженный в зеркале, совершенно не походил на того Гарри Лайона, которого он знал или каким хотел бы его видеть.

— Гарри! — снова раздался голос Конни.

Когда он вошел в гостиную, то увидел, что Конни на корточках присела рядом с кучей грязи. При более внимательном осмотре оказалось, что это была не столько грязь, сколько пара сотен фунтов сырой, плотно утрамбованной земли.

— Взгляни-ка сюда, Гарри.

Палец ее был направлен на какой-то выступ, торчащий из кучи, на который он, занятый мыслями о необходимости быстрее осмотреть дом, не обратил внимания, теперь Гарри разглядел, что из бесформенной кучи торчала человеческая рука, правда, не настоящая, а вылепленная из земли. Рука была огромная, сильная, с тупыми короткими пальцами, настолько искусно исполненная, словно тут поработал резец выдающегося скульптора.

Рука высовывалась из обшлага рукава, тоже вылепленного из земли, причем на нем можно было разглядеть все детали одежды: нарукавную манжету, шлицу и три пуговицы.

Даже рисунок ткани соответствовал текстуре пошивочного материала.

— Как думаешь, что это может быть? — спросила Конни.

— Ума не приложу.

Он ткнул пальцем в руку, внутренне полагая, что она может оказаться настоящей, только сплошь покрытой тонкой пленкои грязи. Но она была сплошь из земли и мгновенно разрушилась от его прикосновения: остались только часть манжеты и два торчащих пальца.

Что-то, какая-то вполне определенная деталь всплыла в памяти Гарри, но тотчас исчезла, словно блеснувшая в мутной воде пруда рыбка. Уставившись на остатки земляной руки, он чувствовал, что находится очень близко к разгадке чего-то очень важного о Тик-таке. Но как глубоко ни стремился он забросить в память невод, тот неизменно возвращался назад пустым.

— Пошли отсюда, — угрюмо бросил Гарри.

Идя вслед за Конни по коридору, он старался не смотреть в сторону трупа.

Вне себя от ярости, о существовании которой он никогда раньше и не подозревал, Гарри едва удерживался в зыбких грааницах между самообладанием и умопомешательством. Неведомые, доселе не знакомые чувства всегда беспокоили о, так как он не знал к чему они могли привести; он предпочитал, чтобы его эмоции имели такой же упорядоченный вид, как его полицейская картотека или коллекция магнитофонных записей. Если он еще раз взглянет на Рикки, его злоба, выхлестнувшись наружу, может выйти из-под кoнтpоля и перейти в истерику. Его охватило дикое желание наорать на кого-нибудь, наорать так, чтобы пересохло в горле, измолотить кого-нибудь кулаками, размозжить череп, избить ногами до потери сознания. Не находя для этого достойной мишени, ему хотелось излить свой гнев на неодушевленные предметы, разбить и расколотить все, что попадалось ему на пути, как бы глупо и бессмысленно это ни было, невзирая даже на то, что шумом может привлечь нежелательное внимание соседей. От того, чтобы дать выход своему гневу, Гарри удерживал лишь возникший перед его мысленным взором образ самого себя в тисках этой безумной ярости, с дико вытаращенными глазами и звериным оскалом на лице; ему было невыносимо тяжко от мысли, что кто-то может увидеть его в таком состоянии, особенно если этот кто-то был… Конни Галливер.

Когда они вышли из дома, Конни плотно прикрыла за собой входную дверь. По улице пошли рядом. Уже подходя к машине, Гарри вдруг остановился и огляделся по сторонам.

— Слышишь?

— Что? — нахмурилась Конни.

— Какая тишина.

— Ну?

— А ведь должно было здорово шарахнуть.

Она на лету подхватила его мысль:

— Ты имеешь в виду то, что грохнуло в подполе? Да и Рикки, скорее всего, кричал от боли или, на худой конец, звал кого-нибудь на помощь.

— Тогда почему же никто из соседей даже носа не высунул, чтобы выяснить, что здесь происходит? Городок-то совсем крохотный, а уж в одном квартале все знают друг друга наперечет. Вряд ли соседи станут притворяться, будто ничего не слышат, когда у них под носом творится что-то неладное. Да они во весь опор примчатся выяснить, в чем дело.

— Из чего следует, что они ровным счетом ничего не слышали, — подытожила Конни.

— Но ведь это невозможно.

С дерева, росшего неподалеку, раздался щебет какой-то ночной пичужки. В одном из домов все так же приглушенно звучала музыка. Теперь он разобрал мелодию: "Нить жемчуга". Где- то вдали завыла собака.

— Как же так, ничего не слышали… Но ведь это невозможно — повторил Гарри.

На дальнем шоссе, натужно ревя мотором, по крутому склону медленно полз вверх грузовик. Рев этот напоминал низкое, утробное мычание бронтозавра, перепутавшего эпохи и забредшего в двадцатый век.

8

Кухня сверкала белизной — белые потолки, белая керамическая плитка на полу, столы из белого мрамора, белого цвета бытовые приборы и приспособления. Белое однообразие нарушалось только желтой полировкой и серебристым глянцем нержавеющей стали в тех случаях, когда что-то требовало отделки металлом, но и эти поверхности, отражая лишь белое, усиливали общий эффект сверкающей белизны.

Спальни должны быть отделаны черным. Ибо черным бывает забытье, кроме, конечно, тех случаев, когда в кинозале мозга демонстрируются фильмы сновидений. И, хотя сны ему снились только цветные, каким-то непостижимым образом в них тоже преобладали темные, мрачные тона: небо в них неизменно бывало лилово-сиреневым или хмурым от клубящихся на нем предгрозовых туч. Сон же без снов и сновидений — это краткая смерть. А смерть всегда черного цвета.

Кухни, однако, должны быть белыми, так как в них готовится пища, а пища — источник энергии и требует абсолютной чистоты. Энергия же всегда белого цвета: электричество, молния.

В накинутом на плечи красном шелковом халате Брайан сидел на жемчужно-белом стуле, обитом белой кожей, перед белым лакированным столиком, верх которого был покрыт толстым стеклом. Халат свой он обожал. У него было пять таких халатов. Великолепный, гладкий, скользящий по телу шелк приятно холодил кожу. Красный цвет — цвет силы и власти: красная мантия кардинала, пурпурное, отделанное золотом и мехом горностая, торжественное одеяние короля, расшитые драконами алые одежды китайского императора.

Дома, когда не желал быть обнаженным, Брайан всегда в девался только в красное. Ведь до поры до времени он был цaрем в изгнании, тайным богом. Когда же выходил в мир, одевался просто и скромно, дабы ничем не выделяться из общей серой массы. До того как свершится его становление, он был, хотя и в ничтожно малой степени, уязвим, и потому самым разумным пока что было оставаться в тени. Когда же он войдет в полную силу и научится управлять ею, то сможет наконец явиться миру в одеяниях, приличествующих его истинному статусу, и тогда все преклонят перед ним колена, или отпрянут в ужасе или бросятся прочь, опасаясь его гнева.

Будущее захватывало дух. Быть всеми признанным, известным везде… всюду. Всеми почитаемым. Все это скоро сбудется. Теперь уж недолго ждать.

Сидя за своим белым кухонным столом, он ел шоколадное мороженое, приправленное густой патокой и вымоченными в мараскиновом ликере вишнями, с печеньем, обильно посыпанным орешками и сахарной пудрой. Он обожал сладкое. И солененькое тоже. Картофельные чипсы, сырные палочки, соленые сушки, жареный арахис, соленую кукурузу, обжаренную со всех сторон свиную кожицу. Пища его теперь состояла только из сладкого и соленого, потому что никто не мог запретить ему есть все это.

Бабушку Дракман хватил бы апоплексический удар, если бы она узнала про его нынешний рацион. Она растила его буквально с пеленок и на протяжении всех восемнадцати лет строго и неуклонно следила за его диетой. Ежедневное трехразовое питание и ни единого лишнего кусочка в промежутках между ними. Овощи, фрукты, неразмельченные крупы, хлеб, макароны, рыба, куриное мясо, никакой говядины и баранины, вместо мороженого — охлажденный йогурт, минимум соли, минимум сахара, минимум удовольствий.