Прощание Зельба - Шлинк Бернхард - Страница 20

«Скорая» стояла на Кунстштрассе. Как только загорелся зеленый свет, она пересекла Кайзер-ринг, объехала вокруг фонтана перед башней и, остановившись в нескольких метрах от Велькера с Самариным, включила мигалку и сирену. Самарин растерялся, посмотрел на «скорую», из которой спереди выскочил Филипп, а сзади Фюрузан и ее приятельница в сестринских халатах, обернулся, увидел соскользнувшую со скамейки и лежащую на земле фрау Нэгельсбах и успокоился — в тот же момент Филипп положил руку ему на плечо и вколол в предплечье иглу. Самарин пошатнулся — со стороны казалось, что Филипп схватил его за руку, чтобы поддержать, — и свалился на носилки, на которых в мгновение ока был переправлен в «скорую». Сестрички закрыли двери изнутри, Филипп быстро сел за руль, «скорая» вылетела на Фридрих-ринг и тут же скрылась из виду. Нэгельсбах суетился вокруг жены, которая наслаждалась своей ролью и никак не хотела приходить в себя, — она встала лишь после того, как звук сирены затих вдали. Нэгельсбах отвел ее на стоянку такси у «Дойче-банка». Через минуту все было кончено.

Завизжали шины: «мерседес» сорвался с места, развернулся на сплошной полосе, но шанса догнать «скорую» у него уже не было. Остальных молодчиков я не видел. Никто из прохожих не остановился, не удивился, никто не попытался узнать у других прохожих, кто что видел и что случилось. Все было проделано так быстро, что никто не успел опомниться.

Я сел на скамейку, с которой только что поднялась чета Нэгельсбах, и закурил одну из своих нечастых теперь сигарет. Нечастые сигареты стали невкусными, они похожи на самую первую, которая тоже была невкусной. Через полчаса облаченный в смирительную рубашку, пристегнутый к кровати Самарин очнется в больнице, в кладовке без окон. Я буду вести с ним переговоры, мы ведь знакомы. Велькер потребовал, чтобы обмен Самарина на детей не был заочным. Он хотел, чтобы Самарин физически ощутил свое поражение. «Иначе он никогда не оставит меня в покое».

5

В темноте

Когда я пришел к Самарину, он лежал с закрытыми глазами. Места для стула не было, я прислонился к стене и стал ждать. Он был в смирительной рубашке и ремнями пристегнут к кровати.

Потом он открыл глаза, и я понял, что закрыл он их только для того, чтобы, как собака, нюхом почуять, на слух определить, в каком я настроении и чего от меня ждать. Он смотрел на меня не мигая и не говоря ни слова.

— Велькер хочет получить своих детей. Поменять вас на них. И еще он хочет, чтобы вы окончательно и бесповоротно убрались из его жизни — и из его банка.

Самарин улыбнулся:

— Чтобы в мире все встало на свои места. Верхи у себя наверху, низы — у себя внизу.

Я ничего не ответил.

— Как долго вы намерены держать меня здесь?

Я пожал плечами:

— Сколько понадобится. Этим помещением никто не пользуется. Если будете вести себя неподобающим образом, вас напичкают таблетками, доставят к судье, и тот отправит вас в психушку. Хотя вас, как убийцу, следовало бы отдать под суд. Возможно, позже так и случится.

— Если в ближайшее время я не вернусь к своим людям, они отыграются на детях. Мы так условились: если со мной что-нибудь случится, детям тоже несдобровать.

Я покачал головой и оторвался от стены:

— Вам надо подумать. Я вернусь через час.

В сестринской Филипп, Фюрузан и вторая сестричка пили коньяк. Фюрузан смотрела на Филиппа влюбленными глазами. Ее подружке льстило, что ее взяли на дело, суть которого она до конца не уловила, но которое, по всей видимости, было крайне серьезным и опасным. Филипп, опять превратившийся в легкомысленного, обаятельного бахвала, снова и снова переживал свой триумф:

— Какой у него был взгляд, когда он почувствовал укол! А как фрау Нэгельсбах лежала на земле! А как быстро все было сделано — минута в минуту! А как мы промчались с сиреной и мигалкой!

Велькера напряжение отпускало очень медленно. У водонапорной башни он молча сел на скамейку рядом со мной. Через несколько минут мы уже были в такси, которое Нэгельсбах послал к нам от стоянки. Прежде чем поехать в больницу, мы покружили по Мангейму, чтобы убедиться, что никто нас не преследует. Всю дорогу бледный Велькер молчал, забившись в угол. Теперь он слушал Филиппа так, словно не верил своим ушам.

— Можно мне тоже коньяку?

Когда прошел час, я вернулся к Самарину.

— А мои деньги?

— Ваши деньги?

— Согласен, мне принадлежит лишь часть. Именно поэтому я не могу от них отказаться. Мои… деловые партнеры меня не поймут, если пропадут их деньги.

— Если с деньгами вы уберетесь дальше, чем без них, Велькер не будет иметь ничего против, забирайте. Но лучше я у него спрошу.

Велькер отмахнулся:

— Ради бога! Не нужны мне его грязные деньги! Если я их найду, отдам на благотворительность. Если они для меня пропали, значит, пропали, пусть забирает хоть завтра.

Самарин поразился:

— Велькер так сказал? Этот скупердяй из скупердяев?

— Он так сказал.

Самарин закрыл глаза.

— Вам нужно еще подумать? Я вернусь позже.

Филипп жаждал куда-нибудь сходить всей компанией — поесть, выпить, отметить.

— Мы пошли, так что присоединяйся скорей! Нэгельсбахи тоже идут. Когда Самарин примет наши условия, все равно пройдет несколько часов, прежде чем здесь окажутся дети. Караулить его не нужно. Он никуда не денется, а заартачится — ночная сестра сделает ему укол.

— Ладно уж, идите. А я останусь. Может быть, посплю часок-другой.

В сестринскую, где я остался, из коридора доносился их удаляющийся смех. Потом двери лифта, проглотив смех, захлопнулись, и стало тихо, только что-то журчало в батарее. Место и время обмена мы собирались сообщить Самарину как можно позже — так чтобы его люди успели только выполнить его указания. Сейчас он должен был передать им, чтобы они выехали с детьми в Мангейм. Я снова пошел к нему.

— Мне нужно… мне нужно в туалет.

— Я не могу вас отвязать.

Даже в смирительной рубашке, пристегнутый к кровати, он, крепкий и сильный, казался весьма опасным. Я отправился на поиски и нашел в сестринской утку. Когда я расстегнул ему брюки, спустил трусы, вытащил его член и, как сумел, заправил его в отверстие, Самарин отвернулся к стене.

— Давайте, — сказал я.

Когда я вернул брюки на место, он взглянул мне в глаза:

— Спасибо.

Через какое-то время он спросил:

— И кого же я, по-вашему, убил?

— Не притворяйтесь! Сначала жену Велькера, а потом… доказательств у меня нет. Но я уверен, что кто-то до смерти напугал Шулера. Сами вы это сделали или ваши мафиози — какая разница?

— Я знал Штефани с детства. Шулер учил меня читать, писать и считать, учил краеведению. От него я узнал про Кельтский вал на Святой горе, римский мост через Неккар, про сожженную Мелаком церковь Святого Креста.

— Это не исключает убийств.

Прошло еще какое-то время, прежде чем он спросил:

— И какое же я, по-вашему, имею отношение к мафии?

— Перестаньте, не надо заговаривать мне зубы! Не секрет, что вы отмываете деньги для русской мафии.

— И это превращает меня и моих людей в мафиози? — Он презрительно фыркнул. — Вы действительно ничего в этом не смыслите. Неужели вы считаете, что Велькер до сих пор был бы жив, будь мы русской мафией? Или вы сами? Или эти клоуны, которые меня схватили? В детстве Веллеры и Велькеры считали меня недочеловеком, и снова становиться им я не собираюсь. Да, я отмываю деньги. Да, мне все равно, для кого я их отмываю, — как и любому банкиру. Да, мои люди — русские, и они профессионалы. А я, — он еще раз выразительно фыркнул, — я сам по себе.

Он закрыл глаза. Когда я уже решил, что больше он ничего не скажет, он произнес:

— Нет, не нравились мне эти семейки, ни Веллеры, ни Велькеры. У деда Бертрама и матери Штефани было сердце. Но отец Бертрама… и сам Бертрам… жаль, что я их не прикончил.

— Разве не отец Бертрама вас вырастил?

Он засмеялся: