Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Раскина Елена Юрьевна - Страница 23

Тяжелый шаг тысяч ног, обутых в грубые солдатские башмаки, отдавался глухим, но исполненным скрытой угрозы гулом. Полки шли скоро, ладно, внушительно. Недаром капитаны и поручики срывали на плацу голоса и разбивали кулаки о твердые мужицкие лбы, недаром сержанты и капралы исхитрялись, для верности учения привязывая к щиколоткам увальней-рекрутов пучки сена и соломы! Псковские, тверские, ярославские крестьянские парни вышли на ливонские поля отменными солдатами. Борис Петрович Шереметев веселел сердцем, глядя на своих трудяг-пехотинцев, мастеров-пушкарей, ухарей-драгун… Вложив в создание этого войска столько трудов и усилий, не жалея на его снаряжение и довольствие ни собственных средств, ни боярской чести своей, когда, унижаясь, просил из казны скудной выдачи, фельдмаршал любил своих «детушек», «ребятушек» — и берег, ежели это было возможно. Возможно было не всегда.

Предчувствуя баталию, полки приосанились, принарядились: на миру и смерть красна! Стволы фузей, [16]начищенные песком и толченым кирпичом, сверкали на солнце, и издали казалось, будто над солдатскими рядами мерно колышется некое свечение, и светозарный нимб мучеников уже венчает русые, льняные, рыжие головы… Потертые кожаные перевязи и портупеи умелые солдатские руки затерли мелом. Справа — патронная сума с полусотней зарядов, слева — широкий и плоский багинет с деревянной ручкой, почерневшей и отполированной от частого вставления в еще горячий после стрельбы ствол фузеи. Через плечо — рогожный ранец с нехитрым солдатским скарбом, а к нему почти у каждого приторочена пара-другая лыковых лаптей. Башмаки отпускались на год, и солдатики берегли казенную обувь. На бивуаках, словно возвращаясь к своим прежним, мирным крестьянским промыслам, вся армия дружно обдирала лыко и плела лапти. Не хватало и цветного сукна на кафтаны. В предписанной артикулом зеленой форме щеголяли разве что офицеры и сержанты, и они же одни имели жесткие треугольные шляпы. Цвет войска Шереметева был серым, сермяжным — унылым цветом грубошерстного, ручной выделки материала, из которого из века в век русские мужики шили свои зипуны. Стриженные в кружок солдатские головы покрывали круглые и плосковерхие войлочные карпусы, [17]а то и выцветшие островерхие шапки, неизменные еще со стрелецких времен. Лишь усердно «наяренные» медные пуговицы оживляли картину. Да еще солдатские глаза! Были ли они смышленые и серьезные, шалые и веселые или задумчивые и печальные — в них не было теперь той рабской безжизненности, что свойственна взгляду крепостных крестьян. Тяжела и опасна солдатская доля, но куда вольнее она доли пахотного холопа. Кто не мог свыкнуться с нею по робости души или телесной слабости, пропадал, угасая в казарме или погибая в бегстве.

Борис Петрович выпрямился в седле, привычным движением выдернул из ножен тяжелую шпагу немецкой работы и, не колебля клинка, долго салютовал подходящим войскам.

— С половины рядов направо вперед шеренги вздвой! — красивым зычным голосом подал приказ молодой полковник Вадбольский, полк которого проходил ближе всего к фельдмаршалу. Шереметев едва заметно улыбнулся: стремление честолюбивого офицера, люди которого в недавнем деле у Гумоловой мызы попятились перед шведами, покрасоваться перед начальством было понятно.

Серая колонна полка на мгновение замедлила шаг, шеренги раздались в длину и начали ловко перестраиваться с шести людей во фронте в трое. Петляя между полей и болот, узким фронтом идти было способнее.

— Отменно солдатушек муштруешь, Ян Владиславович, отменно! — Шереметев счел нужным сейчас похвалить полковника, которого после недавней баталии выбранил за ретираду. Выбранил справедливо и не стыдно, но Вадбольский, гоноровый поляк, вернее — сын поляка, перешедшего в московское подданство еще в Смоленскую войну, при покойном государе Алексее Михайловиче, затаил обиду. Борис Петрович дорожил верностью своих офицеров, и, ежели видел в проштрафившемся истинное рвение к службе, не скупился на утешительную похвалу.

Поощренный полковник довольно разгладил длинные усы и церемониально раскланялся, не сходя с седла. Дефилируя мимо фельдмаршала, капитаны, шедшие перед фронтом своих рот, и поручики, шедшие на флангах плутонгов, чеканно отдавали шпагами на караул. Простые солдаты приветствовали «батюшку Борис Петровича» радостными кликами. Шереметев был любим войсками: он старался щадить их кровь, не мучил полки бесцельными маневрами и в срок выдавал довольствие, если, конечно, было чем. Больше того, он понимал живую душу служивого бедолаги — и благодарное солдатское сердце платило ему сторицей.

В замке пехотных колонн шла полковая артиллерия. Усатые канониры хладнокровно покуривали свои глиняные трубочки, издали примеряясь цепким глазом мастеров к серым мариенбургскими стенам. Гнедые битюги ливонской породы играючи тащили зарядные ящики и трехфунтовые медные пушки, казавшиеся этим толстоногим и толстошеим силачам, привыкшим возить телеги с камнями, игрушечной ношей. Коней, взятых в окрестных селах, погоняли вооруженные охотники-добровольцы из местных чухонцев — здоровенные парни с соломенными волосами, медлительные с виду и неукротимо лютые в бою.

Борис Петрович приветливо кивнул чухонцам, по-мужицки стянувшим перед ним шапки. Весьма благорасположены здешние землепашцы к российскому войску, и много от них было помощи. Припасы отдают охотно, повинности — гужевую, шанцевую и иные — исполняют без принуждения. Многие по собственной воле пристали к полкам при своем оружии и конях. Эти немало помогают в разведке. Да и в недавней баталии при Гумоловой мызе чухонские охотники [18]стояли крепко, на зависть обратившим было тыл солдатским полкам Кропотова, Полуектова и Вадбольского. Кабы поболее войск было у Шереметева в Ливонии — весь край можно было бы привести к присяге Петру Алексеевичу, обложив оставшихся шведов и немцев долгой осадой в Риге и иных сильных фортециях. [19]Борис Петрович уже писал об этом прожекте великому государю, да тот, будучи, по обыкновению, зело пьян, лишь лаялся на это письмо матерно. Де, мол, не о государстве Российском радеет лукавый пес Бориска Шереметев, а себе ливонское наместничество выхлопотать хочет. Наместничество бы, впрочем, тоже не помешало…

Теперь же Ливонию не удержать: не ровен час подоспеет на сикурс битому Шлиппенбаху из Польши сам король Карл с великим войском! Против него не устоять. Не сегодня завтра пора поворачивать из Ливонии обратно на Русь, чтобы плодов виктории не лишиться и войско не потерять. Забрать с собой все, что можно забрать, — людей охочих здешних, и весь скот, и движимое добро всякое. А землю за собой придется зажечь, дабы неприятелю более не найти в краях здешних ни провианту, ни лошадей, ни крыши над головой. Тогда не сунется ретивый Карл в российские земли с северного хода.

Шереметев поймал испытующий взгляд проезжавшего мимо молодого чухонца-проводника и тяжело отвел глаза. Улыбнулось чухне ливонской красное солнышко свободы, да лишь край свой показало из-за безнадежных свинцовых туч. Большая обида выйдет землепашцам местным от государева войска при ретираде, как станут скотину угонять, запасы забирать и села жечь.

Однако разорить ливонские земли так, чтоб не скоро поднялись, необходимо! Иначе не видать над Карлом шведскими виктории. Потому и этот серый город с островерхими красночерепичными крышами, затаившийся за своими стенами посреди озера — Мариенбург, — уже обречен. Не сдастся на аккорд [20]— придется брать на шпагу. Обойти, оставить никак нельзя: артиллерийские магазины там огромные, пороха и зарядов запасено на целое войско. И хлеба запасено немало. Пригодится этот хлеб российскому войску, а шведам его более не едать!

Серые стены Мариенбурга вдруг окутались дымом орудийного залпа, мгновение спустя долетел раскатистый грохот. Осыпанные ядрами, казачьи сотни упруго отпрянули от берега и хладнокровно продолжили свой путь на недосягаемом для крепостной артиллерии расстоянии. Значит, депутации почтенных горожан с ключами на атласной подушке и коменданта, угрюмо протягивающего победителю шпагу эфесом вперед, ждать не приходится. Значит, Мариенбург будет взят на шпагу, тем хуже для города!