Принцип карате - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 37

— Сколько время? Щас перерыв…

— Какой там! Только час как открылся…

— А чо ему? Захочет и закроет. Чо этот очкарик копается? Давайте быстрей!

У окна произошла заминка: растрепанный приемщик отказался брать бутылку с оставшимся от пробки кольцом полиэтилена, и круглолицый дядя в старомодных очках растерянно просил у окружающих нож или бритвочку.

— Интеллигент, его душу, сухое пьет и открыть не умеет! Отходи в сторону!

— Ладно, давай, я без ножа обойдусь, — сжалился востролицый мужичок с согнутой ногой, обутой поверх гипса в растянутый дырявый носок. Переступив костылем через старую клеенчатую сумку, он взял бутылку и мгновенно сорвал пластиковое кольцо зубами.

С извиняющейся улыбкой очкарик протянул еще одну, потом еще…

Инвалид, не закрывая рта, очищал горлышки о нижние зубы, как консервным ключом работал, только по прыгающей челюсти да брезгливому оскалу было видно, что в массовом исполнении процедура тяжела и неприятна. Колпаков представил привкус пыли и полиэтилена, скользящее по зубам стекло и раздраженно сплюнул.

А очкарик, уже без улыбки, деловито извлекал из сетки замызганные бутылки и подавал «консервному ключу», поднимая для удобства на уровень рта.

— Ну, вы здесь играйтесь, а у меня обед, — равнодушно сказал приемщик и привычно захлопнул окошко.

— Только начал работу — уже обед!

— Я же говорил! Кто ему указ?

— Что он сказал?

— Закрылся, вот что сказал!

— Что?

— Закрылся, глухая ты тетеря!

Человек, которого обозвали глухой тетерей, стоял за инвалидом. Колпаков видел только спину в клетчатом поношенном пиджаке.

— Как это закрылся?

Пиджак подался вперед, и мощный удар вышиб филенку деревянной ставни. Колпаков напрягся в нехорошем предчувствии. Ударить так мог только профессионал высокого класса…

— Ты что, алкаш, в милицию… — Грозный крик задушенно прервался: клетчатый рукав нырнул в окошко и наполовину вытащил растрепанного человека наружу.

— Работай, гад, а то остаток жизни будешь зубы в руке носить!

Голос был незнакомый, но предчувствие не оставляло Колпакова.

Приемщик плюхнулся обратно за прилавок, одернул халат на груди, нервно повел головой на кадыкастой шее и заорал на оторопелого очкарика:

— Что стоишь как пень, всю очередь держишь!

С извиняющейся улыбкой очкарик стал выставлять бутылки на прилавок.

После него сдал посуду инвалид, затем клетчатый пиджак. Колпаков ждал; когда человек, ссыпая в карман мелочь, повернулся, он уже готов был с облегчением перевести дух, но в следующую секунду усилием воли сдержал стон: незнакомое лицо было лицом Рогова.

От чемпиона ничего не осталось. Человек, двигающийся как заводная игрушка, постаревший, обрюзгший, с деформированными чертами лица и новой красной полосой через лоб с белыми поперечинами от скобок, так же отдаленно напоминал блистательного победителя, как выношенный до предела клетчатый пиджак был похож на модный костюм, заботливо купленный когда-то красавицей Стеллой.

Рогов шел прямо на Колпакова, но не улыбнулся, не поздоровался, хотел обойти. Когда Геннадий осторожно придержал его за рукав — напружинился, глянул с угрозой, прищурился напряженно.

— Ты, тезка? Здоров! Вот сволочь, хотел закрыться, а на людей наплевать!

Колпакову показалось, Рогов тяжело пьян, но он тут же понял, что тот не менее мучительно трезв и это состояние для него совершенно непереносимо.

— Пойдем, тезка. — Рогов подхватил его под локоть и увлек за собой к цели ясной и единственно необходимой.

— Они сейчас все обнаглели, вот и сопляки… — Он осторожно коснулся лба. — Если бы трезвый — поубивал! Забыли, хорошего никто не помнит… Знаешь, почему я проиграл первенство мира? Поскользнулся на банановой корке — и все дела… Тогда меня любили, приглашали, уважение, почет… А сейчас? И миллионер, сволочь… Глухая собака ни одному хозяину не нужна. Ну да он еще пожалеет!

— Где вы сейчас работаете? — громко спросил Колпаков.

— А Стелла живет с парикмахером. Не слышал? Я ей все оставил, одни медали сто тысяч стоят, но мне ничего не надо. А? Что смотришь?

— Вы работаете? — почти выкрикнул Колпаков и, поймав напряженный взгляд Рогова, понял, что он читает по губам.

— Работаю. Ходячей отмычкой. Видал, как я этого хмыря открыл? Знаешь, почему я тогда проиграл? Негр уже был мой, но я не достал. Сказать почему? Потому что у них мафия, на негра знаешь какие ставки были? Вот и бросили банановую корку. И все дела. Теперь-то что — Стелла с парикмахером живет, миллионер завел молодого битка, здорового, крепкого. Стеллу я никогда пальцем не трогал, а до хозяина как-нибудь доберусь…

Колпаков высвободил руку и остановился. Рогов этого не заметил, продолжал говорить, жестикулировал на ходу, когда он вскидывал руку, было заметно, что пиджак болтается на нем, как на вешалке. От прежнего Рогова ничего не осталось. Разве что удар. Не тот, конечно, что раньше, но все же…

Возле оставленных сеток с бутылками крутился застенчивый очкарик.

— Забирай. — Колпаков пнул свою сетку с бутылками ногой и сел в машину.

Человек в старомодных очках с извиняющейся улыбкой переложил бутылки себе в сумку, а сетку протянул в приоткрытое окно.

Не глядя на него. Колпаков дал газ.

Гришка жил в двухкомнатной, хитро обустроенной квартире. Одна комната, сразу напротив входной двери, напоминала аскетизмом келью буддийского монаха: голые стены с большими портретами мастеров карате, деревянный пол, покрытый циновкой, блок для растяжек, резина, складная макивара.

Здесь Гришка занимался сам, иногда тренировал в индивидуальном порядке одного-двух учеников. Но главное назначение спартанского жилища — поддерживать миф о незыблемой верности принципам Системы, подчинении ей всего жизненного уклада.

Это действовало: в «осведомленных» кругах считали, что Габаев вплотную приблизился к высшим тайнам бытия и скоро перейдет на качественно новую ступень в карате. Слухи старательно распространялись учениками. Габаев снисходительно улыбался, но их не опровергал.

Вход во вторую комнату был замаскирован под платяной шкаф. Там имелся мягкий диван, полированная стенка, шторы в тон обоям, бар, кресло и все необходимое, чтобы компенсировать недополученный в убогой обители послушника комфорт.

Габаев дома ходил в старом вылинявшем трико, черное расписное кимоно берег для торжественных случаев.

— Погоди, я сейчас.

Он прыгал перед макиварой, отрабатывал какую-то связку, а Колпаков прошел на кухню напиться.

Вода из крана шла теплой, он заглянул в холодильник. Там лежали грубые куски неоструганных досок и несколько кирпичей.

«Да что он, умом рехнулся!» — изумился Колпаков, вытаскивая отрезок доски.

Нет, Габаев знал, что делает. Предварительно он вымачивал предметы, вода проникала в поры, находила мелкие трещинки, а замерзая, распирала их, нарушая целостность материала.

Колпаков хватил доской о колено, она лопнула, на изломе поблескивал лед. Ай да Гришка! Ну и жук!

С обломками доски в руках Геннадий вернулся в комнату.

— Мошенничаешь?

Гришка ничуть не смутился.

— Глупости. Зачем мне мошенничать? Ты же знаешь, что я разбиваю и потолще. Просто иногда подворачиваются платные демонстрации, а на них руки портить ни к чему.

— Это и есть мошенничество.

Обломки с грохотом полетели в угол.

— Никакого. В принципе я могу сокрушить предмет, зрители это знают, ждут и получают то, что хотят. В чем обман? В том, что я немного облегчил свою задачу?

— Странная логика. Все перевернуто с ног на голову!

— У каждого своя. Ты же не учить меня пришел. Что скажешь?

Колпаков молча стоял на пороге, переводя взгляд с портрета Брюса Ли на успокаивающего дыхание Гришку.

Родившееся под влиянием минуты решение прийти и спросить напрямую сейчас показалось глупым до беспомощности. Так же, как и надежда понять что-нибудь здесь, в хитроумной двуликой квартирке — месте предполагаемого преступления, отыскать какую-либо обвинительную улику или, напротив, — найти обеляющее, снимающее все подозрения доказательство. Ничего он здесь не найдет, а уж радостного, светлого, облегчающего душу — и подавно.