Летописи Святых земель - Копылова Полина - Страница 30

– Прошу вас, ваше величество. – Он подал ей руку и, упруго оттолкнувшись от порога, повел ее.

Все стало просто. Рядом с ним шла женщина, и тонкое тело ее послушно колебалось в такт его шагам. Теплая тьма полнилась шорохами.

– Вы превратили Цитадель во дворец любви, моя госпожа, – с чувством выговаривая каждое слово, сказал Раин.

Беатрикс промолчала – возможно, эти слова прошли мимо ее сознания.

В темной опочивальне Раин по-хозяйски затеплил свечи. Королева сидела на высоком ложе, глядя на свисающие со ступенек носки своих туфель.

– Отвернись, я разденусь. – Она неловко шарила за спиной шнуровку; нашла, распустила, стала, извиваясь, вылезать из платья, вылезла, перешагнула через него, надела ночную сорочку, не посмотрев, что несвежая. Она обернулась, Раин, оказывается, все это время смотрел ей в спину. Глаза у него горели. Это рассмешило ее, но одновременно вызвало смутное вожделение – не столько к Раину, сколько к остро пахнущему, сильному мужскому телу, к умелым ласкам, на которые этот офицер, должно быть, не скупился. В темноте все равно лица не видно.

Она подошла к нему:

– Да ты, оказывается, хам… – В ноздри ему ударил винный дух и манящий запах женщины. Ему захотелось восторжествовать над ней, уложить ее на эту высоченную кровать под зеленый балдахин. Ее взгляд выражал недвусмысленное желание.

– А что мне будет за это?

– Пока я пьяная, так ничего.

– А можно, и после ничего?

– Можно…

Она уже очень долго стояла перед ним – надо было на что-то решаться. Он сделал шаг, взял ее на руки, высоко поднял, донес до кровати. Она не сопротивлялась. Уложил, укрыл до подбородка мехом, поглядел в ее расслабленное золотистое лицо с опущенными веками. Медленно, как бы вслепую, она протянула вперед руки.

– Свечи… Погаси.

Горький дымок проплыл и растаял над застывающим во тьме воском свечей.

Облачный рассвет отделил от потолочной мглы мрачно-зеленую махину полога, по углам которого траурно никли плюмажи. Раин обнимал уснувшую у него на груди Беатрикс. Он ничего не страшился, ничего не стыдился. Ему казалось, что их соединило нечто большее, чем страсть и его честолюбивые помыслы, их свела вместе неосознанная потребность друг в друге, способность дарить, не прибегая к словам, дарить друг другу силу, радость, надежду…

Она открыла глаза и посмотрела на него, сонно моргая.

– Доброе утро… – Он замялся, не зная, как ее назвать.

– Да уж куда добрее – в королевской-то постели. – Она хрипло засмеялась. – Ты давеча говорил, что ждешь, пока судьба тебя схватит. А теперь кто кого схватил? Ой, плохо ты кончишь с таким нахрапом.

Он ответил ей долгим страстным взглядом.

– Ладно, не бойся, в обиду не дам. Сейчас государственными делами займемся. – Она потянулась к колокольчику. Прибежала вприпрыжку Хена, громко стуча каблуками.

– Подними юбку. Так и есть – шарэлитские туфли, а каблуки золотом обиты. Зови Абеля Гана. Послушаем, что он там придумал с налогами. Только сначала поправь мне подушку, чтобы сидеть удобней было.

Хена покосилась на Родери Раина.

– Мой камергер. Энвикко Алли можешь при встрече сказать, что он теперь канцлер. А то государство прямо-таки гибнет без канцлера.

Камеристка кивнула и ушла, больше уже ничему не удивляясь.

Два огромных ворона сорвались с карниза башни, суматошно заметались над зубчатыми стенами и пропали в сером взлохмаченном небе. В столице ходила шутка, что мастер Канц окрестил этих птиц «сервайрские голуби». Непонятно, откуда они взялись, такие огромные, черные, с хриплым гортанным карканьем, до невозможности наглые. Вскоре среди запуганных возникло поверье: кому на крышу замка сядет «сервайрский голубь», того скоро арестуют и казнят. Птицы, то ли из природного ехидства, то ли и впрямь следуя пророческому наитию, обгаживали черепицу Этаретских крыш, бранчливо кричали в окна, нагоняя на хозяев ужас.

Абель Ган, правда, на балу по случаю летнего солнцестояния поведение птиц объяснил весьма прозаично: чернь весь день вываливает отбросы в кучу прямо на улице, вот вороны и слетаются в город. У Этарет объедки, понятно, повкуснее, но их приходится ждать, а где птица чувствует себя безопаснее всего, как не на крыше? Королева Беатрикс возразила, что из Цитадели отбросы тоже выкидывают раз в день, однако что-то на крышах ни одной вороны не видно. Но Ган тактично напомнил, что свалкой королевским объедкам служат животы нищих, которым по обычаю выкатывают тележку, полную отходами кухонь Цитадели, и воронам ничего не достается.

– … Так кто была моя мать? Только не ври, что не знаешь.

«В Венедоре Арвин Белый бросился на сборщика податей с мечом. Так его на воротах повесили. А жену с дочерью посадили в клетку и увезли в город. Видать, в непотребный дом продадут – обе красавицы. Теперь там какой-то Раэннарт», – вспомнила она, о чем говорил приходивший два дня назад певец.

– Родери, а кто это – Раэннарт? Он при дворе служит?

Во дворе скороговоркой покрикивал, стуча восковой таблицей, сборщик. Тот же, что разорил семью Белого Арвина. В кресле напротив нее сидел, качая ногой, Родери. Синяя одежда броско расшита белым в тон оторочке. И один и тот же вопрос два часа у новоиспеченного камергера на языке – он, кажется, даже радовался сейчас передышке.

– Раэннарт? Ты-то откуда его знаешь?

– Неподалеку имение разоренное. Венедор, если помнишь. Его этому Раэннарту подарили.

– А, понял, знаю такого. Голова Окружной стражи. Как офицер он еще туда-сюда, а вообще дурак дураком. Ему за верность это имение пожаловали.

– А тебе что-нибудь тоже пожаловали, Родери?

– Ну, еще бы. И куда щедрее, чем этому пентюху.

«Арвин Венедор не принес присяги. Рано или поздно он лишился бы головы. А тут и повод сыскался», – продолжала она вспоминать рассказ певца, который не смог заставить себя петь: опустив арфу к ногам и склонив голову, он предавался скорби. Да, собственно, и петь ему было больше негде – все замки окрест разорены.

Крики сборщика податей теперь еле слышались – он обследовал хлевы и конюшни.

Родери улыбался – большой, чужой, опасный. Она вся сжалась в своем жестком резном кресле.

– Хорошо. Мы отвлеклись. Так кто же, собственно, моя мать? Ты зря не отвечаешь, ей-Богу. У тебя много всего понастроено, но нет денег за это платить. Ты либо пойдешь с сумой, либо станешь приживалкой. И советую поторопиться с раздумьями, госпожа моя попечительница, потому что сборщик, я слышу, скоро заканчивает. Только в моей власти сохранить сейчас твои владения, потому что у меня есть указ королевы в рукаве. Так что поторопись.

– Я дала клятву, Родери. Откуда тебе знать, что такое настоящая клятва, – сказала она с усталым презрением.

Сборщик продолжал кричать, петляя где-то во дворах, неотвязно и назойливо.

Несмотря на шерстяное домашнее платье, ей стало зябко. Прорвавшееся было из туч солнце потускнело. Да, сила этих людей, как говорил Окер, вне всего. Она сочится сквозь Сеть Мира, как сквозь сито, тяжкая, вязкая, безразличная.

Поэтому сидит и куражится перед ней разодетый в господское вилланский ублюдок, которого привез им однажды по весне высокий магнат Окер.

«Вы, я знаю, желаете иметь детей. Но Сила не дала вам их. Я не хочу, чтобы Дом Раин и дальше был пуст. Правом Посвященного Силы я говорю вам: вот ваш ребенок, растите и воспитывайте его, пусть будет он верным и честным». Муж ее, Лутери, молча склонился и взял того ребенка, а она спросила…

– … Так кто же все-таки моя мать? – Родери Раин уже стоял возле окна. – Я вижу, сборщик заканчивает. Поспеши. Говорю тебе – поспеши. И если ты не окажешь мне этой услуги, ты останешься нищей, потому что мне на тебя наплевать.

«… Его мать? Я могу тебе ответить, но я потребую Клятвы Молчания…»

Его матерью оказалась девушка-вилланка Рута Свинарка, отосланная в Хаар, в Королевские мастерские. Отца законного не было.