Летописи Святых земель - Копылова Полина - Страница 29

Люди заворчали с глухим одобрением, слушая приговор. Для пущей наглядности в приговоре было подробно описано действие яда, и ужаснувшиеся горожане излечились от последних остатков жалости. Проклятия доносились даже из прилегающих к площади проулков, куда слова Ниссагля долетали через множество уст уже приукрашенными. Ниссагль уловил момент, завершил чтение и дал народу излить свои чувства.

Это была не радость и не злорадство черни, а какое-то свирепое очищение от суеверного страха, связанного с именем Этарет. Словно разорвался стиснутый вековой круг – не чувствуя себя в силах выразить это словами или смехом, люди разразились бессвязным ревом, исступленно вопили, колотя друг друга кулаками по спинам и плечам.

– Исполняйте, мастер!

Толпу швырнуло вперед в едином порыве.

– Исполняй, мастер! – заорали сотни глоток, словно желали передать свою силу и ярость детине в красном оплечье.

Канц вырвал трепещущего Этери из рук ландскнехтов и тряхнул над краем помоста, словно ветошку на распродаже. Сказывался опыт лицедея в его нахрапистых, азартных ухватках. Толпа завороженно, со всхлипами, ахами и охами, следила за каждым его движением. Солдаты возле эшафота тихонько застучали палками по натянутой на бочку коже…

… Раздался треск рвущейся материи – белые клочья, оставшиеся от рубахи преступника, Канц швырнул вниз, – порхая, они упали к ногам стражников оцепления. Солдаты на стене и на крышах домишек взяли самострелы наизготовку.

… Руки Этери захлестнула петля и вытянула их поперек плахи. Канц занес топор…

Звучно выдохнув, он ударил.

С диким отчаянным визгом искалеченный откатился в угол эшафота под пики стражников. Подручные палача тут же бросились к истекающему кровью, обезумевшему от боли осужденному. Над их суетливой возней величаво покачивалась черная петля. Ударами в спину и оплеухами Этери вытолкнули на середину помоста. Канц накинул ему на шею петлю. Этери извивался в конвульсиях, его с трудом удерживали.

– Иэх! Впер-ред! – рявкнул Канц и с размаху вышиб подставку. Тело задергалось, разбрызгивая кровь во все стороны. – Подыхай, мать твою! напутствовал Канц и отошел в сторонку.

Агония оказалась долгой. Наконец изувеченное тело с неузнаваемым лиловым лицом обвисло неподвижно – только из культей продолжала капать на доски кровь. Высокий Этарет, первый за много веков, болтался в петле, как воришка.

Какая-то женщина вышла вперед. Шлюха, судя по куцему алому лифу и короткой юбке. Она медленно прошла сквозь ряды дозорных, поднялась по ступенькам, дотронулась пальцем до повешенного, подхватила каплю крови и слизнула. Солоно. Умер. Сдох.

Слева из-под золотых, отогнутых ветром фестонов шаперона щурилась королева. Шлюха повела вокруг ошалелыми глазами. В толпе кто-то прыснул. Потом в голос стали смеяться над убоявшейся собственной дерзости шлюхой. Канц руками в окровавленных перчатках схватил ее сзади за бедра и ловко ссадил с помоста.

– Иди, тетка, гуляй. Нечего нас проверять. Мы чисто работаем.

До темноты народ на площади не расходился. Люди тихонько пересмеивались, иногда толкая друг друга в бок.

– Смотри-ка ты, висит.

– Ага.

И снова – перешептывание, хихиканье, тычки локтем, и слышалось приглушенно-злорадное:

– Ну что, висит?

– Висит!

Довольные, исчезали в дверных проемах кабачков, чтобы потом, разгорячившись хмельными напитками и осмелев, подойти к самому эшафоту и, глядя на черные покачивающиеся пятки, повторить в который уж раз:

– Однако висит. Гляди-ка ты!

Ближе к ночи людей разогнали дозорные с факелами. Горожане разошлись по домам. С ночной темнотой в душу вкрались сомнения и вспомнились козни со стороны Этарет; судачили о том, что непременно украдут они своего висельника или еще хуже – как-нибудь воскресят его, превратят в неукротимого воина с нелюдским пламенем в глазах.

Утром первые зеваки, дрожа от страха и любопытства, снова поспешили на Огайль. Черными знамениями новых времен свисали с укрепленных меж зубцами балок новые мертвецы. Их вздернули тайно на сизом, слезящемся от ветра рассвете. Это были Этарет из Дома Крон. Большая белая доска оповещала об их винах, и меж прочим говорилось там о подстрекательстве Этери к покушению на королеву.

Власть Беатрикс теперь уже крепко была замешана на крови.

За окнами темь. Даром, что королевская трапеза, а упились в стельку и огарков на стол поналепили не хуже ландскнехтов в едовне. Повод-то сочинили так себе – поминки по Эккегарду. Странные такие поминки – ни к селу ни к городу, мимо всех поминальных дат, и народных, и церковных. Просто ослабели все и решили выпить. Пили хмуро, молча, шутов не позвали – Беатрикс их не жаловала. Говорить было не о чем. Мрачно двигали челюстями, обливаясь жирными подливами, ухали в брюхо кубок за кубком, кружку за кружкой.

От дверей глядел голубыми глазами из-под золоченого шлема офицер стражи – королевская гулянка пришлась на его дежурство, вот и пялится, обалдуй, на хмелеющую Беатрикс. Не везет ей с нареченными – троих схоронила. Вот сидит, завернувшись в какую-то черную накидку, тянет черный «Омут», через силу допивая уже неизвестно какой по счету кубок. Энвикко Алли с тяжестью в животе отвалился от стола. Он тоже был пьян и за гранью дурмана осталось постылое путаное прошлое. Взгляд Беатрикс тупо уперся куда-то в пустоту. Она не знала, чего ей хочется – сесть, встать, лечь или положить кому-нибудь на грудь одуревшую от печалей и грехов голову, тихонько завыть сквозь стиснутые зубы, прикрыв веки… «Ну пожалейте, ну приголубьте, ну поцелуйте хоть разок, сначала не в губы, а в эти зажмуренные глаза, а потом еще и еще, чтобы собрать мои тихие теплые слезы… Ах, некому…» Лица вокруг расплывались, как желто-черные пятна. Пламя свечей, казалось, перелетало с одного фитиля на другой и множилось в круглых боках посудин.

Все пьяны, и она пьяна – окосевшая от браги полуварварка. Боль плещется в черепе, то в виски качнется, то в темя, то в затылок. Нежности, нежности, господа… Почему только погибшие любовники умеют быть нежными и травят душу памятью о себе. Хуже мороков – и зеленая свечка не спасет. Она поджала губы, с которых давно сполз весь карминный опиат. Стоило помянуть зеленую свечку – сразу вспомнилась вся ее здешняя жизнь… Зеленая свечка, да… И у Кронов в Доме, и у Аргаредов в Доме, и у Варгранов. А она тут всем им назло сидит и пьет. Потому как королева. Кубок шатнуло в руке, в н±бо хлестнуло вязкой горечью.

Она поднялась со стула. Ей казалось, что походка ее легка. На самом деле ее хватило только доползти до нависшего над водами окна. Ветер прохладными пальцами погладил ей грудь под распахнувшейся одеждой. У дверей зазвенели оружием – пришла смена караула. Пьяный сон наваливался неумолимо – уйти бы к себе, раскинуться горячим телом по белоснежному шелку постели… Но идти по коридорам, кружить по галереям, где из каждого темного угла, из-под каждой полупритворенной двери в кладовку раздаются приглушенные «охи» чужих случек… Да и Хена наверняка собирает свою жатву – учена, сучка, любиться и по-челядински, и по-дворянски, и по-ландскнехтски.

Она повернулась к столу – потянуло выпить. Но подать ей бокал вряд ли бы кто мог – те несколько избранных, что делили с ней этот хмурый ужин, либо уже спали, либо боролись со сном. Она позвала смененного офицера.

– Эй… Подойди-ка сюда. Налей мне со стола. Он подчинился, принес ей кубок. Беатрикс его узнала:

– Родери Раин? Вот ты где. А я думала – куда ты пропал?

– Я служу в Коронной страже, ваше величество.

– И доволен?

– Вполне. Видите, как: я не люблю спешить и предпочитаю ждать, когда судьба меня схватит, нежели самому за нее хвататься.

Беатрикс пошатнулась и положила руку на его локоть.

– Помоги-ка мне дойти до спальни. Эти олухи все надрались…

Раин глядел на нее и не мог оторваться: глаза его стали щупальцами его желания. Влажная бледность опьянения легла на щеки королевы, глаза ее прятала тень, рот рдел, источая винный дух, – она была так вызывающе красива, – мурашки бежали у него по спине, ладони вспотели. Красива, близка и… недосягаема! Вот что его бесило, приводило в неистовство.