Колесо Сансары - Контровский Владимир Ильич - Страница 22

И в это время с другого борта прорисовались серые силуэты больших кораблей, тащивших за собой длинные космы дыма – верный признак полного, форсированного хода. На сцене (где артисты умирают по-настоящему) появились новые действующие лица – главные силы адмирала Того.

Шесть новейших броненосцев, рождённых на британских верфях (услуги английских повивальных бабок были оплачены золотом китайской контрибуции), шли наперерез, намереваясь отсечь русских от Порт-Артура и навязать им бой вдали от береговых батарей крепости. За ними торопились лёгкие крейсера – до десятка, и отряды миноносцев.

Макаров опустил бинокль. Да, это они. Адмирал Того сильнее раза в полтора, и бой в открытом море принимать невыгодно. Холодный расчёт военачальника брал верх над азартом охотника – стволы артурских батарей сводили на нет перевес японского флота, и пренебрегать такой поддержкой было нельзя. Уже впившиеся в добычу клыки приходится разжимать – иначе эти самые клыки тебе запросто могут выбить.

– Поднять сигнал «К повороту!». Возвращаемся, – приказал командующий флотом.

– Есть, ваше превосходительство!

Русская эскадра ложилась на обратный курс.

– Жаль, Степан Осипович, не получилось запечатлеть с натуры весьма эффектное полотно. Мне ещё не доводилось рисовать тонущие боевые суда…

Макаров обернулся на знакомый голос. Художник стоял рядом с ним на мостике «Петропавловска» с кипой листов бумаги, на которых он делал наброски. Адмирал заметил горящие глаза Верещагина – интеллигент сожалел об упущенной возможности лицезреть картину гибели людей (пусть даже врагов) и перенести её на бумагу. Всё мы, в сущности, первобытные дикари, и под тончайшим лаком цивилизованности дремлют кровожадные первобытные инстинкты… Макарову вспомнилась картина Верещагина «Апофеоз войны» – груда черепов на фоне выжженной пустыни. Было в этой картине нечто мистическое, отличавшее её от других творений живописца – от обычных батальных сцен с пороховым дымом и блеском штыков.

– Не стоит сожаления, Василий Васильевич, – успокоил он художника, – полагаю, что подобных возможностей у вас ещё будет преизрядно. Война только начинается, и ещё очень многим кораблям суждено затонуть.

Очертания береговых сопок делались всё чётче – эскадра приближалась к внешнему рейду. Японцы сбавили ход и отставали – Того уже имел опыт общения с артиллерией Порт-Артура и отнюдь не горел желанием подставлять бронированную шкуру своих линейных кораблей под когти береговых орудий.

«Ничего, – подумал Макаров, – дай срок. Починим «Цесаревича» с «Ретвизаном», и тогда посмотрим, кто кому покажет хвост…»

Артиллерийский огонь прекратился. Расстояние между противниками возросло, и не имело смысла попусту выбрасывать в море снаряды. В узкости прохода во внутреннюю гавань уже суетились шустрые буксиры, готовясь помочь протолкнуть сквозь игольное ушко громоздкие тела броненосцев.

«Не удалось посчитаться за «Страшный»…» – промелькнула мысль и оборвалась, потому что стальная громада «Петропавловска» весом в одиннадцать с половиной тысяч тонн вдруг подпрыгнула под ногами адмирала.

В корабельное брюхо ударил исполинский молот. Броненосец задрожал, словно охваченное смертным ужасом живое существо, окутываясь чёрным дымом и паром из разорванных магистралей. Море, до сих пор служившее опорой корпусу корабля, взбесилось и рванулось во вспоротое днище стаей голодных хищников, спешащих завладеть добычей.

Второй взрыв, гораздо более мощный и сокрушительный, последовал за первым. «Носовые погреба…» – успел подумать адмирал, падая со вставшего на дыбы мостика вниз, туда, где в клокочущей воде среди обломков барахтались кричащие люди.

– Прекрасная работа, Мегадер. Ваша Тень управилась превосходно. И магическая маскировка – весь домен Хранителей, да что там, всё Объединение Пяти не сможет выявить вмешательства! Ведь всё произошло предельно естественно…

– Благодарю, Полковник Эддарис.

– Не стоит благодарности, Майор. Похвала вполне вами заслужена. Теперь, когда возмущающий фактор устранён, исход войны можно полагать предрешённым?

–  Думаю, да. Однако контролировать дальнейший ход событий стоит. Мало ли какие ещё случайности могут возникнуть…

Весна 1904 года в Санкт-Петербурге выдалась дружной. В апреле как-то разом стаял снег, и под птичий щебет на деревьях набухли и лопнули почки, выстрелив клейкой юной листвой. Хмурую серость петербургского неба сменила вешняя голубизна, в лужах отражалось солнце, и купавшиеся в этих лужах деловитые взъерошенные воробьи дробили его на бесчисленные сияющие капли.

Наташа сидела на скамейке у памятника Екатерине Второй перед Александринским театром и безмятежно жмурилась, слегка приподняв лицо навстречу тёплым и ласковым лучам. С тёплой муфтой девушка уже рассталась, хотя меховую шубку и зимнюю шапочку ещё не сменила на что-нибудь более соответствующее погоде и времени года. Девятнадцать лет – прекрасный возраст, когда все беды кажутся преходящими и несерьёзными, когда небо по-особому голубое, а весенние запахи так щекочут ноздри. Да и о чём она могла особенно беспокоиться? Хорошая, крепкая и обеспеченная семья, где никто никогда ни на кого не повышал голоса. Отец, инженер-путеец, зарабатывал достаточно, чтобы позволить жене заниматься домом и детьми и снисходительно относиться к фантазиям Наташи, мечтавшей о театре, музыке, пении и карьере актрисы. Впрочем, мечты эти были очень размытыми и неопределёнными – так, искания молодой души.

Мама же, напротив, воспринимала устремления дочери очень серьёзно, одобряла их и не считала ребячеством. Именно мама подыскала для Наташи бывшую провинциальную певицу, даму закатного возраста, которая давала девушке уроки вокала и игры на фортепьяно. Анна Сергеевна – так звали бывшую жрицу сцены – видела, что особого таланта у Наташи нет, что вряд ли ей удастся потрясти избалованное петербургское общество, что максимум, чего добьётся девушка – это определённые успехи в домашнем музицировании, но благоразумно держала своё мнение при себе. Зачем обижать кого-то, да ещё рисковать при этом вполне приличным заработком?

И Наташа жила в своём собственном, ей же самой придуманном мире, и все заботы мира большого до неё просто не доходили. Иногда отец начинал говорить за ужином о забастовках мастеровых и волнениях среди железнодорожников, об общем «нестроении» в государстве российском, но дочь пропускала эти разговоры мимо ушей – её это ни в малейшей степени не интересовало. Даже начавшаяся и идущая где-то далеко, на восточной окраине империи война не занимала Наташу, в отличие от её младшего брата-гимназиста Володи, буквально бредившего сводками с театра военных действий и донимавшего домашних красочными рассказами о побегах одноклассников, одержимых желанием «надавать по сопатке подлым япошкам», на маньчжурский фронт.

Правда, с тех пор, как в жизни Наташи появился Андрей, война приблизилась и сделалась гораздо более реальной. Молодой мичман российского флота служил в Кронштадте, рядом с Петербургом, но такие же точно юноши уже гибли на Дальнем Востоке под японскими снарядами. Чувство симпатии к Андрею – его, это чувство, вполне можно было назвать первой любовью, – повлекло за собой вторжение в уютный внутренний мир девушки чужого и грубого большого мира, который на деле оказался куда более жесток, чем на красивых картинках в журнале «Нива». И всё-таки война была далеко – пока далеко.

Свободное время, на недостаток которого жаловаться не приходилось, Наташа проводила в прогулках по Невскому и вообще по Петербургу. Она любила архитектуру северной столицы, более того, творения зодчих восемнадцатого и девятнадцатого веков вызывали в ней чувство почти религиозного восхищения.

К самой же религии отношение у девушки было несколько странным. Она любила заходить в храмы, особенно в собор Александро-Невской Лавры, но вряд ли её можно было назвать истово верующей – по канонам православной церкви. Она не разделяла вошедших в моду материалистических убеждений, верила, что существует нечто Высшее, поставленное всемогущей Судьбой над людьми, над их страстями и чаяниями, но отнюдь не разделяла догматов христианской веры. Странно, если принять во внимание набожность Наташиной матери и степень её влияния на дочь.