Выдумщик (Сочинитель-2) - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 78

«Мюллер, — вспомнил Андрей, — Это тот, который меня подмять хотел… Мюллер… Катя называла эту кличку… Все… Это — финиш… Мюллер — один из бригады Черепа… Значит, этот лысый — все-таки Череп… Это — кранты… Глупо… Как глупо все получилось… А может… Может, еще что-нибудь выкрутится… Никита… Катя должна ему позвонить…»

— Ну, так как? — спросил Череп, наклоняясь к лицу Обнорского. — Будем исправляться?

Андрей что-то пробормотал. Череп дернул головой и наклонился ниже:

— Не слышу!

С трудом ворочая языком, Серегин протолкнул через осколки зубов три слова:

— Я… не… понимаю…

Лысый вздохнул и выпрямился, махнул рукой:

— Да бросьте вы дурака-то валять… Все вы понимаете, кроме, может быть, серьезности положения, в котором оказались — заметьте, по собственной же вине… Ох, Андрей Викторович, Андрей Викторович… Тревожно мне за вас как-то… Складывается у меня впечатление, что торопитесь вы на тот свет… А зачем? Куда торопиться-то? Вас там, конечно, многие дожидаются — тоже, наверное, хотят вопросы кое-какие задать… Подружка ваша, например. Милочка Карасева… Она, я думаю, очень хотела бы вас спросить — зачем вы ее, дурочку молоденькую, в этот блудень втянули, зачем в размен пустили… Не стыдно вам, Андрей Викторович, а? А ведь ее душа — на вашей совести… На вашей, на вашей, не сомневайтесь… Она ведь, глупая, даже и понять-то ничего не поняла… Перед смертью, кстати, все вас поминала… Оно, конечно, вроде бы проститутка, тварь, подстилка — а все же живая душа была, которую вы, Андрей Викторович, сгубили… А? Что скажете?

Череп резко наклонился, ловя взгляд Обнорского — заметив, что глаза журналиста дрогнули, он удовлетворенно улыбнулся:

— Вижу, переживаете… Это хорошо, это значит, совесть у вас еще осталась… Ну так что — будем разговаривать, а? Не слышу!

Обнорский ничего не ответил — он закрыл глаза, и по лицу его пробежала судорога.

Череп хмыкнул:

— Будем разговаривать, будем… Это я вам обещаю, Андрей Викторович… И все вы мне расскажете… А вопросов у меня много.

Андрей по-прежнему не отвечал. Он лежал с закрытыми глазами и думал о том, что Череп, скорее всего, не врет — видимо, он действительно нашел Милку и… Потом ясно, что было… Но как, как так получилось? Почему Карасева не скрылась? Почему не уехала с деньгами? Впрочем, это, наверное, уже не важно… Теперь важно другое… Катя… Как ее не сдать? Череп ведь действительно умеет языки развязывать…

Обнорский попытался было вспомнить какую-нибудь молитву, но вспомнить ее помешала мысль о том, что Бог от него отвернулся.

А с Милой Карасевой случилось то, чего Серегин, конечно, предусмотреть не мог… Андрей ведь считал, что детально все объяснил девушке, что она сама заинтересована поскорее исчезнуть из Петербурга и начать новую жизнь. И сама Мила, действительно, хотела того же самого, но… Невезучей она была, вот в чем дело. Невезучей и, если честно, безалаберной — что было, то было, хоть и не принято плохо говорить о покойниках, но и «выкидывать слова из песни» — тоже ни к чему…

Когда Люда получила от Обнорского деньги на «новую жизнь», она буквально ошалела от радости — Миле казалось, что счастье наконец-то улыбнулось и ей, и на этот раз она не упустит свой шанс… Не стоит, наверное, описывать, как Карасева благодарила Серегина — все равно это не описать никакими словами. Мила даже на колени пыталась перед ним встать, но Андрей этого порыва не оценил, возмутился, разорался страшно, потом прочел целую лекцию о человеческом достоинстве — короче говоря, начал «воспитывать» девушку.

Обнорский говорил страстно и убежденно, говорил он вещи правильные и оттого немного занудные, но Мила смотрела на него преданными глазами и кивала, хотя даже и не пыталась вникнуть в смысл речи Серегина… Ей не до того было — мысленно она уже уехала из Питера, купила квартиру, поступила в институт и… Дальше разворачивались какие-то совсем уж чудесные перспективы. Конечно, присутствовал в ее суматошных мечтаниях и некий красивый и богатый «принц» (внешне очень напоминавший Обнорского), с которым она очень скоро непременно должна будет познакомиться…

Андрей совершил серьезную ошибку, оставив вскоре Милу наедине с ее радостью — не учел он того обстоятельства, что женщине обязательно нужно поделиться с кем-нибудь судьбоносными новостями из собственной жизни. А с кем делиться, как не с подружками?

Это в мужском понимании между женщинами не может быть дружбы — а у самих женщин на этот счет гораздо более сложное мнение… Дружба — не дружба, а приятельницы все-таки поверяют друг дружке разные сердечные и не только сердечные тайны — причем такие, какие из мужика подчас только пытками вытянуть можно…

Короче говоря, не удержалась Мила Карасева и устроила небольшой «девичник» — отвальную, так сказать. Разумеется, для очень ограниченного «контингента», в который вошли пятеро ее «коллег» — других-то подружек в Питере у Люды не было.

«Сестричкам по ремеслу» Мила и объявила о своем предстоящем отъезде, сказала, что решила счастья в Москве попытать, потому что в Питере «совсем жизни не стало», а в столице — там, может, все по-другому повернется… Нет, в подробности Карасева не вдавалась и о крупной сумме в долларах, имевшейся у ней, не обмолвилась ни словом — наоборот, Люда напустила романтического тумана, намекнула, что у нее в Москве один «серьезный и положительный человек» появился, готовый принять ее такой вот, какая она есть… Подружки ахали, переживали, сочувствовали и поддерживали Милу — на словах… Все ведь знали, как доставалось Медалистке от Плейшнера, Милка же с Некрасовым подчас «одна за всех» отдувалась…

В общем, хорошо просидели девочки — всплакнули, как водится, пожелали Люде счастья и удачи на новом месте, просили звонить, не забывать, обещали «помочь, если что». Милка растрогалась, расслабилась, разревелась — так, будто родительский дом собиралась покидать… И не заподозрила она ничего дурного, не толкнуло ее ничего в сердце, не почуяла Карасева беды… А из пяти ее «подружек» две — Анжелика и Кристина (в миру — Ирина и Лена) были девушками довольно «тертыми» и не по годам сообразительными. Они сразу смекнули, что раз Медалистка «отчаливать» собралась — стало быть, скорее всего, кой-какой капиталец откуда-то у нее появился… Может, Милка «клиента» какого-нибудь «лошистого» сумела «шваркнуть», может, по-другому как-то ей фортуна улыбнулась, но уверены были Анжела с Кристиной, что лежат где-то в квартире Медалистки деньги… Даже если и клиента богатенъкого не было, когда насовсем откуда-нибудь снимаешься — обязательно разное барахло в наличность обратить нужно, все ведь с собой не потащишь… Еще во время застолья Анжела с Кристиной, выскочив на кухню, успели обменяться мнениями — надо сказать, что эти две «дамы» давно «работали» в паре и понимали друг друга с полуслова… Вот и в этот раз Кристине не пришлось убеждать Анжелику в том, что в Милкиной «хате» неплохо было бы провести небольшой «шмон». Если у Медалистки чего-то в Москве нарисовалось — какой-то мужик разнеможный, — так с нее все равно не убудет, а им, Кристинке с Анжелкой, еще в Питере долго «на спине работать»… И вообще, еще амеба, как известно, завещала делиться — и разделилась пополам. А потом — еще раз пополам. И так далее…

Сказано — сделано… Под конец «девичника» уже капнула Кристинка незаметно Милке в рюмку чуток снотворного сильнодействующего, такого, чье действие алкоголем только усиливается… Люда, когда девочек провожала, уже зевала вовсю — и никто этому не удивлялся, ясное дело, нервы. С «нервов» часто в сон тянет…

Закрыла Мила за девчонками дверь — и совсем ее разморило, даже сил на уборку не осталось. Так и прикорнула она на диванчике — и уснула глубоко-глубоко. Так глубоко, что не слышала, как часа через полтора после того, как все девчонки разбежались, вернулись Анжела с Кристиной. Эта парочка в дверь звонить не стала — подружки открыли несложный замок отмычкой, а цепочку Милка сама набросить забыла… «Шмон» проводили быстро и умело, знали, что Медалистка спит так, что ее еще несколько часов и пушки не разбудят.