Тайные записки 1836-1837 годов - Пушкин Александр Сергеевич - Страница 12

В её зрачках отражалось пламя свечи, и оттого фраза "ее глаза горели" здесь весьма уместна.

- Я тебя отправлю в деревню, а у него баб и без тебя хватает. Я тебе не позволю бесчестить моё имя. Завтра и уедешь.

И тут она взмолилась, оставить её хотя бы на неделю. Я дал ей время поклянчить и, резко изменив тон на мягкий, спросил:

- А ты бы пошла за него?

- Я жизнь отдам за это! - горячо воскликнула она, и слезы опять потекли из её глаз.

- Я могу сделать так, что он на тебе женится, - твёрдым голосом сказал я.

Её глаза широко раскрылись и рот приоткрылся:

- Правда? Ты можешь? - загорелась она. - Я всю жизнь за тебя молиться буду!

- Тогда не сопротивляйся мне, - сказал я и потянул за край одеяла. Она сжалась в комок и задрожала. Мне на мгновенье даже стало жалко её, но желание моё от этого не уменьшилось, и я продолжал заверять её, что выдам за Дантеса и не буду отсылать в деревню. Она прекратила сопротивляться после того, как я обещал ей, что свадьба будет в конце декабря или в начале января - после этого срока стал бы виден её живот, и скандала было бы не избежать. Я быстро прикинул это в уме, и определенность моих заверений убедила К.

Она поверила и расслабилась. Она не шевелилась и лежала, как мертвая, думая про себя: "Скорей бы кончил". А я думал, ебя, что можно будет впервые кончить в неё без опасений. Но я не хотел кончать один. Я хотел посрамить Дантеса и её любовь к нему, заставив Катьку кончить. Я знал движение, которое больше всего возбуждало её: не взад - вперед, а из стороны в сторону. Я не тыкался хуем в её матку, а без передышки тер её. Как мне сказала одна девка - чтоб стенки тёрло, а донышко пёрло.

Катька стала хитрить, пытаясь отстраниться, чтобы хуй не доставал, в то же время сжимая его, как я её научил, чтоб заставить меня кончить до того, как загорится она. Но я умею держаться долго.

Я смочил палец слюной и проскользнул им к ней в жопу - то, что ей так не понравилось вначале, а потом так пришлось по душе, когда она кончила.

Показывая женщине новое, я добиваюсь, чтобы она кончила с этим новым, тогда оно ей становится желанным.

Скоро я почувствовал, что Коко подчинилась похоти и предается ей, мечтая, наверное, о Дантесе. Здесь, увы, я был бессилен. Одно радовало меня, что уж лучше мне быть в её пизде, чем лишь в её мыслях.

И вот она знакомо застонала, как будто узнала что-то вдруг ей открывшееся и поразившее её. Мой палец почувствовал восемь конвульсий. Я всегда наслаждался счётом её спазм. Раньше больше пяти раз я у неё не насчитывал, и по силе они были гораздо слабее. Видно, беременность и переживания сделали наслаждение острее, да и от меня она успела отвыкнуть, и тело радостно узнало меня.

За последней спазмой опять начались рыдания - Коко страдала от неспособности тела оставаться верным любви.

* * *

Чтобы вызвать Дантеса, я стал выказывать свою ревность, то есть ревновать по принципу, каждый раз, когда он появлялся рядом с Н. Я легко входил в роль и задирал его при всяком удобном случае. Надо признаться, что он держался с достоинством и остроумно отбивался. Это ещё больше выводило меня из себя, и я стал ему грубить.

Тут, как нельзя кстати, появились подмётные письма, из тех, что часто приходят ко мне в последнее время. Но на этот раз копии одного из писем были разосланы моим знакомым, так что о нём узнали все. У меня мгновенно созрел план - обвинить Дантеса в авторстве письма и использовать это письмо как предлог для вызова. В тот же день я послал ему вызов, а когда его "папа" приехал умолять меня пощадить "мальчика", я объявил ему условия. Старик поклялся, что уговорит его в течение двух недель сделать предложение К.

* * *

Мои дети - забавные, как сказал бы покойный Дельвиг. Они - защитники моей семейственной жизни и хранители своей матери от соблазнов. А значит, чем детей больше, тем лучше. Для меня же каждая беременность как индульгенция, извиняющая мои измены.

Как я люблю круглый живот Н., на котором исчезает пупок, а вместо пупка остается коричневое пятнышко. Под животом прячется пизда с новым, особенным запахом беременности.

Когда я впервые увидел Машку, её крохотную красненькую пиздёнку, я содрогнулся от Чуда превращения наслаждения - в жизнь, в человека. Славно думать о каждом человеке, как о воплощении сладостных судорог. По крайней мере мужских.

Н. уверена, что она может забрюхатеть, только когда кончает. Причём конец должен быть достаточно сильным, чтобы она почувствовала, как матка засасывает моё семя. Зная о моем желании иметь больше детей, Н., может быть, нарочно говорит это, чтобы я всегда доводил её до конца. Но с ней это не всегда просто. И чем долее мы женаты, тем менее у меня интереса прилагать много усилий. Я заставляю себя усердничать разумом, который говорит, что нельзя жену оставлять неудовлетворенной, иначе я сам толкну её в объятия любовника.

Сперва мне было интересно преодолевать её природную медлительность и в этом находить подтверждение своему искусству любовника. Но доказав себе свою силу, я уже стремился приложить её к другой женщине. Поэтому я с облегчением наблюдал, проснувшись среди ночи, как Н. дрочит и сдерживает стон, чтобы не разбудить меня.

Но с Дантесом, небось, она бы не дрочила, а еблась бы день и ночь. Мне иногда кажется, что я повредился в уме. 0 чем бы я ни думал, мысль моя сводится к Дантесу. Если я его убью, я смогу начать новую жизнь, безмятежную и праведную. Я смогу не изменять Н. Это то же чувство, что я испытывал перед женитьбой - вера, что я обрету счастье, только теперь благодаря смерти Дантеса. Я избавлюсь от всех своих грехов, порочных желаний и даже долгов.

В ожидании неминуемой дуэли я стал нервен и вспыльчив. Ещё бы - все за моей спиной шепчутся и сплетничают обо мне.

Моя вспыльчивость распространяется и на моих детей, и чуть что - я хватаюсь за розги. Сердце моё полнится жалостью, но рукой моей водит дьявол. Когда я впервые задрал платьице Маше и ударил два раза розгами, она запищала: "Я больше не буду!". Н. ворвалась в комнату, выхватила у меня розги и унесла дочку.

Я опустился в кресло и, обессиленный, просидел в нём весь вечер. Теперь я запираю комнату, когда секу детей. Н. кричит, что я бешеный зверь, что я им враг, а не отец. Кто знает, может быть, она права.

У меня не хватает времени на детей. Сочинительство и женщины оставляют время лишь на редкую игру с Машкой и Сашкой. Гришка и Наташка ещё находятся в состоянии невменяемого младенчества и делать с ними нечего. Самое большое удовольствие от них я получаю, когда могу похвастать ими перед своими гостями. На меня находит такая гордость, как после написания хорошего стихотворения. Я иду в детскую, вытаскиваю их из кроватей и выношу одного за другим в гостиную, к притихшим гостям. Сонные рожицы детей напоминают рожицы котят, и гости умиляются каждому по очереди.

Но чаще всего дети меня раздражают, и я стараюсь быть от них подальше. Их плач, возня, болезни мешают мне сосредоточиться и отнимают время. У меня хватает терпения на полчаса, а потом я должен от них бежать.

Мне невыносимо смотреть на любые страдания детей, даже на такое неизбежное и безопасное, как прорезание зубов. Мне хочется выть от собственной беспомощности, сердце разрывается от жалости, и я бегу от них, сломя голову.

Когда я вижу страдание детей, я чувствую, что совершил преступление, произведя их на свет, ибо зачал я детей, не помышляя об их будущих страданиях, а желая избавить от страданий себя - от страданий ревности к Н. и от страданий, когда приходится прерывать наслаждение и кончать наружу.

Часто я гляжу на их маленькие ручки, ножки, личики, и знание, что они плоть от плоти моей, наполняет меня восторгом поэтическим. Но вскоре восторг сменяется ощущением, что меня обманули, заманили в клетку и заперли в ней.

Вечная, неизбывная ответственность за детей - это клетка, из коей мне никогда не выбраться.