Венецианская маска. Книга 2 - Лейкер Розалинда - Страница 10

Элена аплодировала не только певцам, но и своему личному успеху, которым ознаменовался сегодняшний вечер для нее, она устремила взор в ложу Торризи. Хотя она и не могла видеть лица Доменико из-за женщин, которые оживленно болтали с Мариэттой, она не сокрушалась по этому поводу. Элена испытывала огромную благодарность к этому человеку за то, как он обошелся с ней перед спектаклем во время их неожиданной встречи на лестнице. Несмотря на то, что он одарил ее довольно колючим взглядом, она чувствовала, что этому человеку присуще врожденное чувство справедливости, и она была счастлива, что будущее ее дочери вверено в столь надежные руки.

Когда Элена вернулась домой, Филиппо еще не появился. Убедившись, что и его личного слуги нет нигде поблизости, она направилась в спальню Филиппо, примыкавшую к ее будуару. Это была огромная, прямоугольная комната с двумя высокими стреловидными готическими окнами, выходившими на канал Гранде, в нише которой возвышалась огромная, с пологом, на четырех столбиках кровать, задрапированная темно-зеленой золотистой парчой. Среди нескольких отличавшихся искусной резьбой предметов венецианского гарнитура был величественный комод, довольно высокий, мореного дуба, раскрыв тяжелые створки которого можно было добраться до маленьких выдвижных ящиков и ящичков, а также до других дверок. Здесь Филиппо хранил самые разные свои вещицы: от пары дуэльных пистолетов до золотых пряжек к туфлям и множества пуговиц самых причудливых форм. Несколько ящиков были отведены под текущую корреспонденцию, представлявшую особую важность, и всякого рода других бумаг, которые было необходимо иметь постоянно под рукой. Именно в них Элена надеялась найти то, что могло быть связано со встречами братьев Челано.

Примерно после получаса безрезультатных поисков она решила, что все записи, касавшиеся этих встреч, должны находиться во владении Маурицио, имевшего обыкновение появляться во дворце с кожаной папкой под мышкой. Она обыскала уже все, что можно, и была уверена, что, если Филиппо и располагал этими документами, то они бы наверняка находились именно в этом комоде. Она даже принялась искать какой-нибудь тайник, пытаясь найти секретный замок его путем ощупывания и надавливания на деревянные резные детали облицовки комода. И эти поиски действительно привели ее к такому потайному ящичку, но там находились лишь два предмета, завернутые в шелковую ткань. Одним из них было старинное кольцо с большим камнем, собственно, это был перстень, оправа которого открывалась, и в появившемся маленьком углублении находился беловатый порошок, который вполне мог оказаться ядом. Ей уже приходилось видеть довольно много подобных перстней в хранилище дворца, но подобного содержимого — никогда. Другая вещь представляла собой небольшой кусок дерева с изображением эротической сцены, который показался ей еще древнее, чем перстень. Поскольку обе эти вещицы были очень старинными, она засомневалась, знал ли вообще Филиппо об их местонахождении здесь.

После того как эти поиски ничем не завершились, Элена решила продолжать подслушивание, уверенная, что наступит такой день, когда она сможет узнать что-то весьма важное. Она ненавидела себя за то, что вынуждена была прибегать к таким средствам, как подслушивание и обшаривание вещей Филиппо, постоянно в ужасе ожидая, что вот-вот откроется дверь, и кто-нибудь застанет ее за этим недостойным занятием, но понимала, что ничем другим она помочь Доменико не смогла бы, если же она ничего не сделает для него, то это неизбежно заденет интересы и ее родной дочери. С этой мыслью Элена вернулась в свою спальню и, вызвав камеристку, стала готовиться ко сну.

Едва Филиппо зашел в свою спальню, как его чуткие ноздри уловили едва ощутимый аромат духов Элены. Или ему это просто почудилось? Ведь он всегда очень остро воспринимал то, что прямо или косвенно было связано с Эленой. Его в исступление приводила мысль, как это он до сих пор мог быть очарован ее красотой, хотя рационально эта женщина, до сих пор не удосужившаяся наградить его наследником, не вызывала в нем ничего, кроме ненависти. Эта ядовитая мысль, внушенная ему однажды его матерью, намертво засела у него в мозгу, не давая покоя. Да, его мать знала, что делает. Противоречивые эмоции, одолевавшие Филиппо, постоянно держали его на грани срыва. Были моменты, когда он бил Элену только потому, что был зол на себя за то, что его никчемная жена терпела издевательства, не ведая о том, что он может использовать тысячу возможностей отправить ее на тот свет, не рискуя абсолютно ничем.

Но он не мог примириться с мыслью, что ее, его красавицу Элену, будут душить или втыкать нож в ее бархатистую кожу чьи-то грязные руки. А самому ему это было не под силу. Он, для кого убить человека было делом вполне обычным, ни за что не решился бы воткнуть стилет или кинжал в это хрупкое тело. Удушить — это, несомненно, могло бы сохранить ее красоту, но он знал, что один только вид ее прекрасных золотистых волос, разметавшихся по подушке, ни за что не позволит ему осуществить этот акт. Однажды он чуть не удушил ее, это было в припадке бешеной ревности непонятно к кому и за что, но никак не осознанным, преднамеренным актом убийства. Никогда еще в его жизни не было женщины, до такой степени способной поработить его. Он и ненавидел ее за это, и в то же время настоящее желание в нем была способна вызвать лишь она одна.

Молодая Бьянка очень напоминала ему Элену. Рука Филиппо, когда он снимал кружевное жабо, даже замерла, стоило только представить ее себе. Та же, напоминавшая тончайший китайский фарфор, кожа. Она так походила на Элену, что вполне могла сойти за ее младшую сестру. Иногда монахини приводили Бьянку сюда полакомиться сладостями, которыми ее угощала Элена. И он, Филиппо, если в то время был во дворце, никогда не упускал случая посидеть с ними немного, хотя обычно время этих визитов совпадало со временем его пребывания в Сенате. В свои тринадцать лет Бьянка очень напоминала ему не созревший, но вполне соблазнительный персик. Эти маленькие, едва пробившиеся груди, золотистые волосы, опускавшиеся по спине из-под белого покрывала Оспедале, нежная кожа. Хотя девочка не отличалась бойкостью, тем не менее никогда не дичилась и всегда была готова побеседовать с ним. Казалось, что она делала это из сочувствия к нему — у нее, возможно, вызывал жалость шрам на его лице. При этой мысли Филиппо улыбнулся про себя. Этот знаменитый шрам подобное же воздействие оказывал и на пожилых дам, и все они без исключения становились в его руках еще податливее.

Но голова его была сейчас занята не этим. Отослав лакея, пришедшего помочь ему переодеться, он предупредил его, чтобы раньше чем через полчаса тот не появлялся. Ему было необходимо прочесть одно весьма важное послание, и Филиппо не желал, чтобы его беспокоили. Вынув его из кармана атласного сюртука, уселся в кресло, и его глаза жадно забегали по строчкам. По мере того как он читал, на его лице появлялась гримаса довольства. Вот и еще один самый важный кусочек из тех, что составляли безукоризненно задуманный план свалить Доменико Торризи!

Закончив чтение, он поднялся и подошел к зеркалу. Глядя на свое отражение, в раздумье дотронулся до глубокого шрама, напоминавшего ему, что близилось время отмщения за все.

На следующий день после завтрака Филиппо немного посидел за письменным столом, закончил письмо, которое торопился написать непременно сегодня, запечатал его и отправился во дворец своего коллеги — сенатора, который поставил под ним свою подпись. Требовалась еще и третья фамилия, и по предварительной договоренности сюда же пришел еще один дворянин, хорошо знакомый им обоим, у которого имелись веские причины личного характера для страстного желания вышвырнуть Доменико Торризи из состава Сената, и он без долгих раздумий украсил листок бумаги своей подписью. Выпив бокал вина, Филиппо отправился во Дворец дожей.

Проследовав через зал Буссола, лишь на мгновение задержался у встроенного в стену ящика, каких много было в этом дворце, так же, впрочем, как и во всей Венеции. Они в обиходе назывались «Пасти льва», потому что каждый из них украшала резная разверстая пасть львицы, очень напоминавшая угрюмое, с кустистыми нахмуренными бровями лицо человека, сурово взиравшего на всех, кто останавливался перед ним. Сверху имелась надпись, призывавшая бросать сюда тайные доносы на всех заговорщиков — традиция, существовавшая вот уже пять сотен лет. На большинстве писем подписей трех свидетелей не было. Хотя эта своеобразная почта ныне уже не пользовалась такой популярностью, как прежде, она все же представляла собой весьма удобное средство доносительства о всякого рода актах, могущих представлять угрозу для государства и апеллирования к Государственным Судьям. Филиппо опустил письмо — донос на Доменико Торризи — прямо в злобную пасть львицы и продолжил свой путь.