Князь Воротынский - Ананьев Геннадий Андреевич - Страница 18

Чем мог он, воевода, помочь несчастным? Не разглядел прежде заговора, оттого и гибнут православные. Грех на нем да на после Василии Юрьеве за их смерть. Значит, по чести если, смертную чашу и им надобно испить. Хотел воевода Карпов бросить дерзкое слово в лицо самодовольного басурманина, но сдержался, ибо посчитал, что не в праве решать судьбу всех единолично. Ответил, поразмыслив:

– Погоди ответа. Совет решит, принять твое предложение или отвергнуть.

Сам воевода настроен был стоять насмерть. Погибнуть со славою, а не в бесчестье. Дружинники его, каких он пригласил на совет, поддерживали воеводу, но как ни упрямились, победило мнение Василия Юрьева, посла царева:

– Мертвые не имут сраму, вы правы, но мы – слуги государевы, и наша жизнь принадлежит ему. Наши письма царю Василию Ивановичу коварные татары перехватили, и он не ведает, что творится здесь. Ради того, чтобы Федор Карпов доставил в Москву весть о гибели нашей, нужно согласиться даже на бесчестную смерть. Даже жестокую. И еще одно хочу сказать: Сагиб-Гирей намерен письмо царю нашему послать с воеводой. Мира, как говорит его советник, станет просить. Если это действительно так?

– Иль татарам верить можно? Только разоружись, они тут же…

– Верно. Слово их не стоит ломанного гроша. Мы знаем это хорошо. Только если не согласимся этот крест на себя взять – ни царь, ни православный русский люд не простят нам. Грешно нам думать только о себе, о своей славе.

Вот так он повернул. Именем царя веся Руси призвал принять милость коварных басурман. Нехотя, но согласились и воевода, и дружинники. И, как получилось, зря. Лучше бы погибли в неравном бою.

Воеводу, правда, отпустили вместе с Шахом-Али и его женами, посла заточили в зиндон, а ратниками набили, как бочку селедкой, дырявый амбар, не выпускали из него даже по нужде, а кормить, похоже, не собирались. Когда же пленники высказали недовольство, их обвинили в мятеже и изрубили, как капусту.

Без пользы оказалась и весть воеводы царю своему Василию Ивановичу. Не только потому, что слишком запоздала, но и оттого, что была ложной. Успокаивающей. Впрочем, до встречи Федора Карпова с царем веся Руси было еще далеко.

Ночью, чтобы не нашлись бы в городе сочувствующие и не устроили бы беспорядки, выдворил Сагиб-Гирей за ворота отрекшегося от ханства Шаха-Али, его жен и воеводу московского им в придачу. Не дал ни одной вьючной лошади, ни одной повозки. Верховых коней тоже не выделил. Лишь в насмешку подвели полудохлую клячу с обтрепанной сбруей Шаху-Али. С издевкой пояснили:

– Вот твой аргамак. Чингизиду не достойно идти пешком. – И добавили: – Если до рассвета вас будет видно со стен казанских, Сагиб-Гирей не убежден, что вы останетесь живы.

Теперь только дошло до Шаха-Али, отчего Сагиб-Гирей отпускал с ним и его жен. С ними особенно не поспешишь, а лошадь одна. Но хочешь или нет, а бежать нужно, чтобы науськанная Сагиб-Гиреем толпа не настигла их и не расправилась.

Успели к рассвету они пересечь Арское поле и укрыться в лесу от недоброго глаза. Женщины, изнеженные, привыкшие к безделию, пересилили себя. Стонали, причитали, но бежали. Лишь в лесу повалились на траву.

Передохнув, поплелись вниз по течению, где, как утверждал воевода Карпов, на правом берегу есть землянки русских рыбацких артелей. Как, однако же, перебраться на тот берег, ни Шах-Али, ни сам Карпов не знали. И все же они шли, надеясь на удачу или на свою смекалку.

Шло и время. Солнце поднялось высоко. Пора бы сделать привал и подкрепиться, но разве кто из них подумал о том, чтобы припасти еду? Они давно отвыкли от таких мелочей жизни. Им все, по любому их желанию, подносили. У них даже и в мыслях не было, что вдруг останутся они без еды. Только воевода прихватил заплечный мешок, куда уложил нужные в походе вещи: топорик, огниво, казанок, ложку, добавив еще ко всему немного хлеба и копченой баранины. Только велик ли припас для нескольких проголодавшихся ртов? Управились, даже не заморив всерьез червячка. Сил все же прибавилось, и они бодрей зашагали по проселку. Теперь им оставалось одно: огоривать версты, а двум мужчинами думать еще и о переправе. Чем дальше от Купеческого острова, тем Волга шире, не переплывешь в студеной пока еще воде.

К ночи ближе развели костер, найдя в стороне от лесной дороги уютную поляну. Воевода натаскал побольше сухого валежника, чтобы хватило на всю ночь, чтобы в потемках не шарить по лесу, устроились все в кружок вокруг ласкового тепла и, расслабившись в дреме, поворачивали к огню то один, то другой иззябший бок, то спину. Увы, блаженство это длилось недолго. В отблесках огня начали вспыхивать глаза-угольки каких-то зверюшек, совсем близко завыли голодные волки, наводя ужас на женщин, которые прижались робкими овцами друг к другу, забыв о ревности и соперничестве за право быть любимой женой, и восклицали:

– О, Аллах!

Конягу воевода держал тоже у костра. От греха подальше.

То подремывая, то вновь съеживаясь от страха, женщины ждали рассвета с великой жадностью, а мужчины, не имеющие возможности им хоть чем-то помочь, делали единственно возможное: подбрасывали сухой валежник в костер, чтобы горел он поярче, чтобы не посмели сунуться к нему волки. А ночь, как будто на зло, тянулась и тянулась. И все же подошло положенное время рассвета, страхи отступили. Карпов примостил на рогульках чугунок, вскипятил воду, и пили эту воду вместо завтрака все из одной единственной кружки. Сытости, конечно, никакой, но теплота по телу разлилась и животы не подтягивало к пояснице. Даже приятность ощущалась.

До переправы, если идти нормальным шагом, – всего полдня пути; но женщины все частошажные (выбирали для гарема, а не для лесных буерачных дорог), оттого только к вечеру вышли на берег Волги, к намеченному им месту. Карпов, приложив козырьком ко лбу ладонь, принялся вглядываться в противоположный берег. Долго глядел, внимательно. Увидел, наконец, дымок. Значительно ниже по течению. Остался доволен.

– Самый раз вышли. Соорудим плот, и махну я на ту сторону, с Божьей помощью. Пока совсем не стемнело.

Подволокли четыре сухостойные лесины к берегу, обрубив лишние ветки, связали бревна платками шелковыми, причудливой красоты, выстрогал Карпов весло увесистое, тут и сумерки подкрались. Шах-Али просит воеводу:

– Повремени с переправой. До ночи обратно не вернешься, а как мне одному здесь?

– Я огниво оставлю. Топор тоже. А то давай, Царь, костер помогу развести, а уж потом погребу.

– Как бы ночью волки не напали.

– А-а, – понимающе протянул воевода Карпов и согласился после небольшого раздумья. – Ночь больше, ночь меньше – много ли убытку? Давай, Царь, дрова на ночной костер заготавливать. Горячей водицы изопьем, глядишь, не ссохнутся животы до утра.

Но если даже ссохнутся, что предпринять? Еще не время из седла бульон варить. Тем более что завтра, Бог даст, перегребет воевода на тот берег и вернется на лодках. Возможно, догадается что-либо из съестного прихватить. У Шаха-Али в поясе запрятано кое-что из казны его, хватит на дорогу до российских пределов.

Ночь прошла так же, как и первая, в тревожной дремоте и страхе. Волки в это время года голодные, ничего не стоит им напасть на коня, а уж распалятся если от свежей крови, то и костер их не остановит. А отбиваться чем? Один топорик. Правда, у Шаха-Али кинжал на поясе да у Карпова нож засапожный, только и этого мало, если стая войдет в раж.

Ежатся ханские жены, готовые хоть под землей укрыться, когда голодное хоровое завывание вырывается из чащобы, а Карпов тогда встает и подходит к кляче, похрапывающей от страха, с горячей головней в руках. Иногда вместо него оберегать конягу идет Шах-Али, подавляя свое царское достоинство.

Когда рассвело, похлебал воевода Карпов горячей водицы и оттолкнул плот от берега – могучая в весеннем многоводье своем река подхватила плот и понесла вниз. Не совладать бы с ней, не будь столь могучими руки воеводы, ловко начавшего ставить плот углом к течению, чтобы не только вниз сносило, но и прибивало к противоположному берегу.