Первая любовь - Коковин Евгений Степанович - Страница 7

– Значит, вы так совсем и не знаете, где и как по­гибла «Ольга»?

– Да ведь как узнаешь! Не вернулась – значит, затерло ее окончательно льдом, ну и раздавило. Народ вот жалко, хорошие были моряки. – Грисюк снова пе­рекрестился и встал. – Царство им небесное.

– А ведь двое-то спаслись, это, наверное, ваши то­варищи, которые с вами остались, – сообщил я. – Один матрос, Платонов, из Мурманска, рассказывал.

Грисюк вопросительно посмотрел на меня.

– Спаслись, говоришь? А я не слышал. Да и где же мне слышать, когда я первые два года и людей-то не видел. Совсем одичал. А теперь новая власть, пролетар­ская, наша. Можно и на Большую землю выбираться.

Некоторое время мы молчали. Я смотрел на Грисюка и никак еще не мог поверить, что вижу товарища своего погибшего отца.

– А мой отец, Красов, тогда не болел, не помни­те? – спросил я.

– Нет, здоровый был, – ответил Грисюк с улыб­кой. – Как сейчас помню, мы с ним прощались, обня­лись, значит…

– А что он сказал? Говорил что-нибудь?

– Говорил, как же, говорил. Если что, мол, худо будет, то просил, чтобы не забывали его…

– Я его не забыл, – сказал я с грустью. – Я его помню. И мама и дедушка его всегда помнят.

Хотя никаких подробностей о гибели отца я от Ни­колая Грисюка не узнал, все же мне было приятно встретить человека с «Ольги».

Он знал и помнил отца, прощался с ним, обнимал его при расставании. В Архангельске нужно обязатель­но повести Грисюка домой. И мама и дедушка очень обрадуются.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«ОКТЯБРЬ» МЕНЯЕТ КУРС

Рано утром «Октябрь» покинул Белушью губу.

Ветер совсем стих. Только широкие гладкие волны мертвой зыби накатывались к правому борту парохода. Было пасмурно, и океан казался однообразно серым и холодным.

Пассажиров на «Октябре» было мало.

Николай Грисюк привез на пароход два огромных мешка, вероятно, с пушниной, совик и отдельно увязан­ную шкуру белого медведя.

– Царь Заполярья, – сказал Грисюк, бросая шку­ру на палубу. – Много он мне хлопот доставил, много песцов из моих ловушек повытаскивал. Все-таки я вы­следил и прикончил его заполярное величество!

Я представил, как Грисюк охотился за медведем. Это была опасная охота. Николай был, конечно, опыт­ный и меткий стрелок.

Своих собак, нарты и ружье Грисюк оставил: пода­рил или продал ненцам.

Вид у него был все такой же первобытный, робинзоновский. Он даже не постриг свои длинные, спадаю­щие на плечи волосы.

– Вот в Архангельске покажусь знакомым да в фо­тографии снимусь на память, а потом и культурный вид можно будет принять, – говорил он, усмехаясь. – Ме­ня теперь, наверно, там никто и не узнает, такого мед­ведя.

Я старался быть почаще с Грисюком. Расспрашивал его об «Ольге», об отце, рассказывал ему о жизни в Ар­хангельске сообщал новости.

– Вы, наверное, многих моряков знали в Архан­гельской – спросил я. – Не помните Андрея Максимо­вича Красова? Дедушка мой, он раньше боцманом плавал…

– Знавал многих, да теперь уж позабывать стал, – ответил Грисюк, раскуривая трубку и присаживаясь на фальшборт. – Время, оно все сглаживает и уносит.

– Мой дедушка – старый моряк. Его все знают. Он без ноги, потому и плавать перестал.

Грисюк задумался, должно быть, вспоминал.

– Без ноги… боцманом плавал, из Соломбалы, – Грисюк вдруг взмахнул рукой вместе с трубкой, и голубовато-серый дымок окутал его бородатое лицо. – Максимыча очень даже хорошо помню. Рыбачить еще любил. Так жив он?

– Жив, жив, – обрадованно воскликнул я. – И все еще рыбачит. Вот придем в Архангельск – встретитесь. Ух, как он будет доволен! А капитана Лукина помните?

– Лукина… капитана? Что-то не припомню.

– Его уже нет в живых. Его белые арестовали за отказ провести иностранцев в Архангельск. А потом на Мудьюге убили. Говорят, его какой-то палач просто так, без суда, из мести на работе пристрелил.

Вспомнив капитана Лукина, я вспомнил Олю. Мне захотелось поскорее ее увидеть.

Грисюк нахмурился и спросил:

– Так за что же его убили? Вот гады! А я что-то не помню его. Должно быть, он из молодых был.

– У нас тогда много людей расстреляли. Вот и отец Кости Чижова чуть не погиб. Долго на Мудьюге, на каторге пробыл. А все-таки вернулся. Знаете Костю, моего дружка? Нет, не ненца, то – Илько, а другого! Он тоже со мной учится, а плавает уже машинистом! Да вот он, и Илько с ним.

К нам подошли Костя и Илько. Костя по обыкнове­нию что-то возбужденно и громко рассказывал. Став машинистом, он нисколько не загордился и оставался прежним Костей, веселым мальчишкой из Соломбалы.

– Этот Проня забавный был кок, – рассказывал Костя. – Вот однажды он вывесил на двери камбуза объявление «По случаю чистки камбузной трубы обед сегодня готовиться не будет». А сам ушел на берег и до ночи очищал в кабаке пивные кружки. Капитан обо­злился, ночью прибежал к Проне в каюту с револьвером. Проня как увидел револьвер, сразу хлоп на пол, в обморок. Притворился, конечно, а капитан перепугал­ся и стал ему спиртом виски натирать, а потом глоток и в рот Проне влил. Проня, конечно, спирт не выплюнул, а постарался как можно больше из бутылки заглотнуть. Вот какие моряки в старые времена плавали… А вот однажды…

Со спардека спустился радист Павлик Жаворонков. Было еще раннее утро, но Жаворонков уже надел ки­тель и фуражку, словно собрался на берег. Но пароход был в море, и берег был далеко.

– Капитан тут не проходил? – спросил Жаворон­ков озабоченно.

Мы удивились. Обычно по утрам радист встречал нас широченной улыбкой и сообщал: «Ну, комсомолия, рабочий класс, вот я вчера вечером еще шесть страниц прочитал да так с книгой и уснул. Дядя Том уже про­дан, а Элиза…» Дело в том, что радист изучал англий­ский язык, еще в прошлом рейсе начал читать книгу Бичер Стоу «Хижина дяди Тома» на английском языке и теперь при каждой встрече рассказывал нам содержа­ние прочитанных глав.

Но сегодня Жаворонков вел себя очень странно.

– Капитана не видели? – снова спросил он.

– Он в кают-компании, – ответил я.

Радист побежал в кают-компанию.

– А как с дядей Томом? – крикнул Костя.

Жаворонков махнул рукой, и только сейчас я заме­тил, что в руке у него листок бумаги. Конечно, он спе­шил к капитану с какой-то только что полученной и, оче­видно, очень важной радиограммой. Перед капитаном наш радист появлялся всегда по-военному подтянутый, обязательно в кителе и в фуражке. К этому он привык на службе в военно-морском флоте.

Грисюк тоже ушел от нас.

Пока мы с Костей разговаривали, вернулся из кают-компании Жаворонков.

– Ну, ребята, долго теперь не видать вам своего Архангельска, – сказал радист. – Курс меняем.

– Куда?

– Радиограмма принята. Приказание идти на розы­ски шлюпок.

– Каких шлюпок?

– Английский пароход «Гордон» погиб. Команда на шлюпки высадилась, где-то в море болтаются. Людей спасать нужно!

– А почему англичане сами не пошлют свои паро­ходы на поиски?

Радист безнадежно махнул рукой.

– Пока их суда придут – сто раз погибнуть можно. Пароход погиб, куда же торопиться? Люди на шлюпках – не великая ценность. Так они иногда рассуж­дают.

«Октябрь», действительно, сменил курс.

Где-то там, в угрюмом безбрежье, в бескрайних оке­анских просторах затерялись шлюпки с людьми. Холод­ные, усталые после шторма волны, и низкое полярное небо. Серые тучи и вода. Борются ли они, те несчастные люди с погибшего судна? Живет ли в них надежда на помощь, на спасение? Успели ли они снять с парохода провизию, запаслись ли пресной водой?

Только бы снова не пришел шторм: тогда шлюпкам верная гибель.

– Значит, мы идем спасать инглишей, да? – спро­сил Илько.

– Да, у моряков такой закон: если какое-нибудь судно терпит аварию или погибает, значит, сразу же нужно идти на помощь людям.

– Хороший закон, – произнес Илько и, подумав, снова спросил: – А если бы русское судно тонуло, они пошли бы на помощь?