Затески к дому своему - Кокоулин Леонид Леонтьевич - Страница 27

– Хорошо бы стружками прожечь, – как бы себе посоветовал Анисим.

Гриша кинулся собирать, натолкал полную печь.

– Поджигать?

– Можно бы и поджечь, только от топки бы отмести стружки, а то отскочит уголек…

Гриша выскочил за дверь, вернулся с метелкой из лапника, подмел зимовье. Торопливыми руками чиркнул спичку и поднес к стружкам, они и занялись огнем. Но наполнилась печь дымом, придушило огонь. Едкий густой дым повалил из печки через топку в зимовье. Анисим удушливо закашлял.

– Открой, Гриша, дверь.

Гриша выскочил, оставил дверь открытой и сразу смотреть на трубу. Над куцей трубой чуть заметно кудрявилась белая струйка то ли дыма, то ли пара.

– Печь сырая, да и труба узкая, не хватает тяги, – сказал из зимовья Анисим.

– Задохнуться можно, иди сюда, папань…

Анисим вышел, звонко высморкался, промокнул подолом рубахи глаза.

– Мы так с дедом Аверьяном дуплистый комель ставили вместо трубы…

– Не сгорит?..

– Зимой нет… Жалко, закоптит зимовье. – Не зная, что делать, смотрел Анисим, как из дверей валит дым. Он взял лопату, поддел гору снега и в дверь – дым побелел и скоро совсем опал.

– Ты побудь, Григорий, здесь, посмотри за печью, я скоро вернусь.

Анисим взял топор и побрел по снегу. Печь потухла. Грише было жалко стены, потолок, он подумал, что они потускнели. Нет, пока светятся, только дверь чуть копотью взялась. Гриша послюнил палец, попробовал потереть, размазал, осталось пятно. Послышался стук топора. «Чего это папаня?» – гадал Гриша.

Анисим обстучал одну сухостоину, другую, третью, сколько обошел, нет подходящей – звенят, как колокол… Попался ему на глаза высокий пень, подошел, ударил обухом, пень барабаном отозвался: «То, что надо». Ударил острием, показалась искра, высеклась, – как свинцовый, лиственничный. Оглянулся Анисим, Гриша бредет с пилой по его следу.

– Вовремя подоспел, Григорий, будем валить.

– Трубу нашел, – догадался Гриша.

– Как видишь. – Анисим еще постучал козелками по пню и приставил ухо – гудит…

Пока пилили, три раза отдыхали.

– Не дерево – железо, – то ли хвалил, то ли ругал Анисим лиственницу, а когда сняли пень и из него посыпалась труха, мох и скатанная шерсть, Анисим спросил Гришу:

– Кто, ты думаешь, жил в дупле?

Гриша взял клочок мягкой свалянной шерсти.

– Белка? Нет?..

– Соболь. Соседом был. Жаль, собаки нет.

Труба оказалась тяжелой и длинной.

Отпилили столько, сколько могли унести, и поволокли к зимовью. Поставили трубу – и зимовье словно подросло, по-другому смотрится.

– Ветром трубу не свалит? – засомневался Гриша.

– Не дадим. На растяжки возьмет. Неси, Гриша, гвозди, к делу сейчас они. – Анисим вырубил три жердочки – расчалил трубу, попробовал сдвинуть ее.

– Ни с места. Никуда не денется, – сообщил Грише и довольный спустился с крыши. – Затопляй, Григорий, да смотри, чтобы самого не задернуло в печь.

– Шутишь, папань?

Гриша выгреб из печки мокрые от снега стружки, наколол тоненьких полешков, сложил их в топке клеткой, как делают в пекарне. Под дрова подсунул лучину, запалил, дал разгореться и выметнулся из зимовья смотреть трубу.

– Папань, – закричал Гриша, – выбросило. Целый пароход дымит!

В зимовье золотой отсвет огня плескался по стенам, потолку, прищелкивал, с радостным потягом гудела печь.

– Э-э-х! – вскочил Анисим. Гриша от неожиданности вздрогнул, а Анисим притопнул ногой. – Пошли, Гриша, на старую фатеру, принесем пожитки.

Тем временем в зимовье нагрелось, острее запахло пригретым деревом и пихтой, стало тепло и уютно по-домашнему.

Гриша посмотрел на нары.

– Полезай, – разрешил Анисим.

Гриша оперся на край и легко вскочил на нары.

– Хороший кавалерист, – отметил Анисим. – Коня и не хватает.

– Коня и шашки! – порубал Гриша рукой воздух и упал на «перину», остро пахнуло пихтой.

От окна рассеивался тусклый, но вполне доступный свет, придавая зимовью таинственность.

– Бойницы-то и забыли сделать… как оборонять.

– От кого? – раскладывая из мешка съестные припасы, спросил Анисим.

– От набегов, от кочевников, от бе… – заикнулся Гриша.

– Договаривай, – Анисим подвесил к матице узелок с мукой.

– Не хотел я, папань, про белых…

– Да чего там, ряди, суди, воюй.

– Чего судить-то?

– А ты не собираешься судить тех, кто порушил землю нашу, надругался над ни в чем не повинными отцами и дедами нашими, тружениками?

– Кто надругался-то? – вскинулся Гриша. – Скажи.

Анисим и сам не знал, именно кто.

– Скажу одно, сын, народ бы наш сам никогда не додумался да и не дошел до такого братоубийства. Такой раззор совершить, уму непостижимо… И будет до тех пор кровоточить, пока суд праведный не свершится.

Анисим искал душевной опоры и находил ее только в молитве, а душа жадно просила осознанной справедливости и ответа на вопрос. Кому? Зачем нужны были такие страдания?

Гриша лежал, сцепив руки за головой, перед глазами плыл тихий задумчивый лес. И вот лес начал раздвигаться, и уже не лес, а ровное поле, и всадники, скачущие на разъяренных конях с пиками наперевес. Сверкают на солнце мечи и щиты. Гриша припал к бойнице в ожидании врага. Слышит, как под копытами коней земля дрожит. И он, готовый встретить врага, оглянулся и увидел отца, деда Федора и прадеда Аверьяна в блестящих шлемах и стальных кольчугах. Они стояли с пиками на изготовку. Грише не страшно. Свои здесь. Прадед Аверьян узнал Гришу, одобряюще подмигнул ему, и шрам у прадеда над левой бровью полез под шлем. Гриша уверен: крепость врагу не взять… И только конница приблизилась и копья скрестились, как…

– Григорий, – Анисим подергал за ногу сына, – молоко остынет, малосольный ленок… давай к столу…

Гриша открыл глаза.

– Папань, у деда Аверьяна был шрам над бровью? – свесив с нар ноги, спросил Гриша.

Анисим занес над кружками котелок, но задержал руку.

– Привиделось, что ли?

– Такой, вывернутый красный рубец.

– Верно. – И задумался Анисим. Он не помнил, чтобы когда-то рассказывал. Про бороду говорил, а о шраме не сказывал. – Чего еще видел? – спросил Анисим и подумал: значит, есть связь, а иначе, как объяснить? Обличье передается, значит, память может вызывать и никогда невиденное…

– Он мне еще подмигнул, – рассказывал Гриша. – Узнал он меня. И дед Федор был, и ты, папань…

– Покойники к непогоде, а вот я… – задумался Анисим. – Напекем блинов да помянем родителей.

Анисим разлил молоко в кружки.

– Придвигайся.

Но о чем бы ни говорили, Гришин сон не шел из головы Анисима. Он вспомнил, как ему однажды прабабка, которую он никогда не видел, явилась во сне. Сон рассказал деду Аверьяну.

– Ну и как ты ее видел, Аниська?

– Как тебя. В платке домиком и с бородавкой над бровью.

– Она, – подтвердил дед Аверьян. – А потом?

– Мы с тобой были. Она взяла тебя за руку и увела в лес, меня оставила, мне стало жутко.

– Так, говоришь, меня увела, – переспросил дед Аверьян. – Стало быть, скоро отойду.

А вскоре и в самом деле дед Аверьян помер.

Анисим пил горячее молоко, и рука его заметно дрожала.

– Что-то знобит, – пожаловался Анисим.

– И у меня в голове шумит… – отложил Гриша сухарь.

– Рази камень угарный, – развернулся на скамейке Анисим и подержал руку над каменкой. – Просквозить, так негде вроде. – Анисим взял со стола котелок и вышел на улицу, а Гриша переметнулся на нары досматривать сон. Анисим вернулся, стряхнул у порога снег.

– Вовремя мы управились, Григорий, – повеселевшим голосом сказал Анисим. – Зима-то всерьез поселилась. Однако надо за лыжи приниматься…

– Надо, однако, – отозвался Гриша.

Котелок на каменке зашипел, пахнуло талой водой.

– Ты бы сбегал, сынок, посмотрел на заездок, пока не задавило снегом, – разделывая на посол рыбу, попросил Анисим.

Гриша спустился с нар и за шапку.

– Да ты как следует оденься, подпояшься. – Анисим встряхнул в приоткрытую дверь мешок и сунул его Грише. – Если что – крикнешь.