Затески к дому своему - Кокоулин Леонид Леонтьевич - Страница 24

– Не зря говорят, у коровы молоко на языке, – поддержал отца Гриша.

– А ты откуда знаешь? – поднял от кружки глаза Анисим.

– Знаю. Я же крестьянский сын… И дед мой Федор, и прадед Аверьян…

Анисим свободной рукой притянул к себе Гришу, сплеснув из кружки.

– А знаешь, – застеснялся нежности Анисим, – отчего солдат гладок? Наелся – и на бок… – Анисим одним духом допил молоко, утер усы тыльной стороной руки и в шалаш.

Гриша помыл ложки, кружки, накрыл коринкой котелок – и тоже спать.

С рассветом, пока Анисим готовил на завтрак уху и подвяливал над дымком малосольного хариуса, Гриша торил тропу к запруде. И позавтракали наспех, будто на поезд опаздывали.

Анисим в зимовье пристроился у окна с верстаком – строгать. А Гриша добывал и носил камень. В очередной раз принес, бухнул через порог, закрыл дверь, постоял немного и вдруг спросил:

– Папань, если бы сейчас пошла гражданская война, ты бы за кого пошел?..

Анисим отложил рубанок, дунул на верстак.

– Ты что имеешь в виду?

– Ну, за красных или за белых?

– За народ, за кого же еще.

– Но ведь ты, папаня, сам же говорил: и в красных и в белых был народ.

– Был, – с тяжелым вздохом согласился Анисим. – Народ на народ и шел. Раззудили народ… Бросил плуг, что под руку попало, с тем и пошел. Ружье – так с ружьем, топор, вилы – все было в ходу… Ополоумели, Бог от людей отступился. По мне так вовсе бы не допускать братоубийства. Кому это надо? Не сознавали, что творили. – Анисим снова было взялся за рубанок, но строгать не стал. – Я вот, Григорий, сколько раз задумывался, откуда такая сила берется у народа? Не пойму, что это: отчаяние или уж такое предназначение Господне? Каждый в отдельности человек может обмануться, но приходит такой момент – народ не может обмануться. Вот и рассуди тут, за красных или за белых… Я о том, кто же объединяет народ в обстоятельствах чрезвычайных: инстинкт самосохранения? Нет, Гриша – Бог! Он вдыхает веру, а стало быть, и силу. И тогда человек может все. Был со мной случай, – отложил рубанок Анисим, – с товарищем у нас сошла с рельсов дрезина, а за нами погоня. У меня в штаб секретное донесение. Так что ты думаешь, Григорий, мы эту дрезину с песком и пулеметом на руках подняли и поставили на рельсы. Потом мы ее всем отделением едва сняли с пути. Скажи бы мне, я бы ни за что не поверил. А ведь мы ее час тому назад ставили. Ставили же, – кому-то доказывал Анисим. – Что это?

Анисим взялся за рубанок. Стружки ложились ровными кольцами, но Гриша почувствовал, что отец расстроен.

– Не знаю, Григорий, понял ли ты меня, – не отрываясь от работы, сказал Анисим. – Если ждешь ответа на свой вопрос, за белых я или за красных, так знай: ни за тех ни за других. – Анисим с силой протянул рубанок, стружка змейкой выстрельнула и, свиваясь, спрыгнула с верстака. – Ну чего не бывает, скажем, в семье, – повернулся Анисим к Грише лицом. – И поругаются, и подерутся – все бывает, жизнь прожить, не мной сказано, – не поле перейти. Но ведь не лишают друг друга жизни, не чинят раззор. А ведь государство – это тоже семья.

– А как тогда враги народа? – робко спросил Гриша.

– Да какие враги? Ну вот я, – перенес на себя Анисим, – ну, какой я враг? Какого народа?

– Ну ты не враг, а другие враги?

– И другие. Вы же с Сашкой поцапаетесь – разве вы враги друг другу?..

– Нет. Люблю я Сашку и Машку, хоть и деремся, – признался Гриша.

– Ну, а я о чем…

Гриша присел на корточки у порога.

– Я не о том, папаня, а помещики, капиталисты, угнетатели, с ними как? Враги они и есть враги!

– Вот чего, сын, не ведаю, не знаю и говорить не берусь. Неприятель он всегда неприятель. Возьми германца, не добили в тот раз, еще придется…

– Ну, а что, в нашей деревне так и не было угнетателей? – дотошничал Гриша. – В школе говорили – они везде были.

– У нас не было. Каждый жил своим хозяйством. Я уж тебе рассказывал, своим умом, своим трудом.

– Ни богатых, ни бедных, – вставил Гриша.

Анисим понял, что парню надо объяснить, как было именно у них в деревне.

– Богатых особо не было, но жили одни зажиточно, другие справно и бедных не было. На всю деревню в шестьдесят дворов был один, нет, вру, – одернул себя Анисим, – два двора, можно сказать, безлошадных. Ведь раньше Как жили: приступкой выше крыльцо, значит, и в квашне поболе замес. К кому уважение питали? Кто справно жил, умел хозяйство вести и хорошо Отечеству служил. А кто справно жил? Да тот, кто петуха будил, того и навеличивали, с тем первым и здоровались. А вот Пронька Кабанов – это один из бедняков. На вид поглядеть – мужик как мужик: красивый, но опустился – лень. На сенокос выйдет, в копну голову воткнет, пока солнце не обойдет. А хоть и встанет, то какую траву собьет литовкой, так вовремя не уберет – сгноит ее в валках. Потом бегает с вязанкой по деревне, сшибает навильники… А когда власть переменилась, в председателях ходил. Я уже этого не застал, и к лучшему. Глаза бы мои не смотрели, как он, сказывали, в хромовых сапогах с чужой ноги куражился по деревне. Ну это я забежал вперед. Про второй двор, что сказать, был у нас такой Дрозд, то ли фамилия, то ли прозвище. Все так и звали Дроздом. Так вот, как ни посмотришь, не толкет мужик – так мелет, не стучит – так прядет, и напряденного не видать. Углы у своего домишка поотпиливал на разжигу печки. Люди в праздник приодетые, словно река, текут в церковь, в соседнее село за три версты, а Дрозд все долбит. И баба ему под стать – зимой и летом одним цветом. Другой раз кто-нибудь скажет: «Ты бы, Варвара, умылась, престольный праздник». Ответ один: «Пусть богатые умываются»… Не знаю, где как, сын, а в Сибири бедняк – лодырь или недотепа. По-разному люди жили, это я тебе рассказал про нашу деревню. Но одно бесспорно было – вера была. Надежда была. Стремление.

– Чего ж, папань, если было, как ты говоришь, крепко сшито и сбито, так чего ж развалилось, рассыпалось все?

– Законный вопрос, сын. Об этом и я бы хотел знать. Сдается мне, обманулся народ, кто-то его предал, и долго мы еще будем мыкаться и носить в себе боль эту. Но это я по-крестьянски так кумекаю. А ты сам думай.

День догорал. Распластанно лежало затухающее плесо реки. Гора торопливо поворачивалась к закатному солнцу, и оно нетерпеливо дожевывало остатки дневных красок.

Грише нравилось строить – видишь, как на глазах поднимается зимовье. Ничего не было, стоял лес дремучий, а терем вдруг вырос. Хоть от дороги посмотри, хоть зайди с реки глянь – белоликий домик. Строганые стены светятся и спорят белизной со снегом. Сработаны мастерской рукой и с прилежным старанием, они придают зимовью стройность. Выделяется неожиданная вязь углов.

– Воду держать в такой посудине – высший класс подгонки бревен, – определяет Анисим.

– Можно я учительницу приглашу посмотреть, – тихо, чтобы не спугнуть волшебную красоту, спрашивает Гриша.

– Веди хоть весь класс и Наташу свою тоже, – не возражает Анисим. – Мать, сестра и брат придут…

– Тогда и карниз придется резной с напуском ставить, – мечтательно говорит Гриша.

И Анисим уже и петушка видит на резном коньке крыши. Но вот сморгнул видение и к реальной жизни вернулся.

– Н-да, все есть: и стол, и нары, и лавочка сидеть, а печки нет. Значит, считай, бросовая работа. А камня-то всего жалкая кучка.

– Там еще есть, – виновато сказал Гриша.

– Пошли принесем. Над многим еще придется нам поломать голову, Григорий.

– Думай не думай, – подражая материнскому голосу, сказал Гриша, – сто рублей не деньги, если бы они были…

– Ну ты, Григорий, – засмеялся Анисим, – первый раз слышу в таком виде поговорку, сам придумал? А главное, в жилу… Посмотри-ка, Гриша, на наш численник, – попросил Анисим.

Гриша посчитал зарубки.

– Семь, папань.

– Неделя, значит, как мы тут, – уточнил Анисим, – а кажется, вчера только зашли…

– А мне не кажется.

– Чего так? Надоело?