Гибель «Демократии» - Руга Владимир - Страница 10

Сегодняшний день Репкин мог смело отнести в разряд наихудших. На протяжении трех часов около десятка представителей ведущих российских газет буквально осаждали его. Словно вырвавшиеся на свободу обитатели бедлама, они, отталкивая друг друга, совали в окошко измятые, исписанные неразборчивыми каракулями бланки телеграмм, бросали скомканные купюры, кричали о первоочередности своих корреспонденции. По телеграфным проводам в редакции уносились сообщения о гибели линкора «Демократия», а их отправители срывались с места, чтобы через полчаса вернуться с новой подробностью и сызнова начать штурм заветного окошка.

Продлись такое сумасшествие еще час, Тимофей наверняка оказался бы среди обитателей дома скорби. Он уже израсходовал весь запас отточенных карандашей и ему приходилось работать случайно попавшим под руку огрызком; таблица умножения наполовину стерлась в памяти, а на квитанциях вместо красивой подписи проставлялась нервная закорючка. На его счастье, журналистов как ветром сдуло, когда разнеслась весть о прибытии на вокзал президентского поезда. Репкин даже не сразу понял, что случилось, когда на столе перед ним оказался текст телеграммы без словосочетания «линкор „Демократия»». Пока он тупо разглядывал текст: «Контракт подписан успешно. По каталогу выбран образец № 1. Можно начинать отгрузку», – подавший ее мужчина нетерпеливо барабанил пальцами по барьеру.

– Что-нибудь не так, милейший? – спросил отправитель депеши, наклонившись к окошку.

Телеграфист вздрогнул, посмотрел на него с недоумением. «Как странно, – отвлеченно подумал Тимофей. – Обычно подобные телеграммы посылают потрепанные жизнью мелкие комиссионеры в мятых костюмах и несвежих сорочках. А этот – совсем другое дело. Молодой мужчина с холеным бритым лицом, хотя под глазами запали черные тени. Ну, это скорее из-за бурно проведенной ночи – вон от выпитого каким амбре шибает. Одевается у отличного портного и в дорогих магазинах, но вкуса не чувствуется. Галстук слишком яркой расцветки, рубиновая заколка в нем, запонки, бриллиант на мизинце – все очень дорогое, но аляповатое, купленное с целью выставить напоказ богатство. Наверняка из «новых людей». Тогда почему он не отправил телеграмму через гостиничную прислугу, а сам потащился на почту?..»

Мысленно окрестив клиента «новым человеком», Тимофей Репкин вовсе не подразумевал понятие, впервые предложенное Чернышевским. Со страниц романа «Что делать?» Николай Гаврилович убеждал читающую публику: в ближайшее время общественный строй изменится к лучшему, потому что в России появились «новые люди». От прежних поколений они отличаются тем, что думают не о наживе, а о благе всего человечества. Так как число «новых людей» постоянно растет, то очень скоро остальные граждане государства будут поступать по их примеру. Со временем жизнь опровергла это утверждение, но во второй половине XIX века идеи Чернышевского успели вдохновить на уход в революцию тысячи юношей и девушек. Среди них особым почитанием социальной утопии отличался один довольно талантливый юноша – Володя Ульянов. Позже его назовут «думающей гильотиной», поскольку всех, кто не пожелал стать «новым человеком», он собирался обречь на уничтожение.

Двадцатый век и мировая война породили иное поколение «новых людей». С удивительной точностью они были описаны другим русским литератором – Николаем Брешко-Брешковским:

«Всех этих господ коммивояжерского типа выбросило недавно каким-то стихийным приливом. Это была накипь войны, вернее, – накипь тыла. Она существовала и раньше, но не кидалась в глаза, прозябающая в темном мизере, голодная, обтрепанная, небритая, в заношенном белье…

Грянула война – и какая разительная перемена декораций и грима! Воспрянула голодная проходимческая шушера.

Дорогие рестораны с тепличными пальмами, метрдотелями, напоминавшими дипломатов и министров, стали ареною деятельности этих «новых людей», вчера еще бегавших по кофейням и терпеливо дежуривших в дождь у банковских подъездов.

«Новые люди» проснулись богачами, которые могут швырять сотни и тысячи. Это сознание опьяняло их. Повсюду – к «Медведю», «Контану», «Кюба», «Донону», где прежде собиралась изысканная, внешне, во всяком случае, публика, этот новый «чумазый», туго набивший в несколько часов свой бумажник, принес и свое собственное хамство, привел своих женщин – вульгарных, крикливых, не умеющих есть, богато, с вопиющей безвкусицею одетых, сверкавших крупными бриллиантами в невымытых ушах.

Сами «чумазые» успели приодеться у лучших портных. Но платье сидело на них, как на холуях, и духи, купленные в «Жокей-клубе», не могли заглушить годами впитавшийся запах грязных, трущобных меблирашек. где в тесной комнатке рядом с кроватью-логовом плавали в мыльной воде желтые окурки дешевых папирос…

– Что вылупился, интеллигенция? – вернул Репкина к действительности хриплый голос «нового человека». – Забыл, как буквы читают? Так зови поскорей того, кто грамотный. Мне что, ночевать здесь прикажешь?

Тимофей спешно занялся отправкой телеграммы, подумав мельком: «Он почему-то нервничает и за хамством пытается это скрыть. А говор у него акающий – типично московский». Последующие события дня – новый набег журналистов, посылавших сообщения о прибытии президента, отправка еще двух десятков обычных телеграмм – вытеснили из памяти неприятный инцидент. Окончательно пережитые треволнения были напрочь забыты во время романтической ночной прогулки с симпатичной курортницей, чьи взгляды на отношения между представителями разных полов оказались весьма прогрессивными. Поэтому на следующее утро молодой чиновник почтового ведомства испытывал состояние полной опустошенности, в том числе и от всяких лишних мыслей в голове.

К неприятным воспоминаниям Репкину пришлось вернуться в кабинете начальника почты, куда он был вызван, едва появившись на службе. Светловолосый поручик с Георгиевским крестом на груди, представленный телеграфисту как офицер контрразведки, листал подшивку вчерашних телеграмм, зачитывал некоторые из них и настойчиво просил припомнить, как выглядели отправители депеш. Тимофей честно пытался помочь, но в памяти всплывали лишь безликие, слившиеся в одно орущее пятно силуэты журналистов, настойчиво совавшие ему бланки телеграмм. Тут же на смену этой отвратительной картине возникало лицо женщины, прикрывшей глаза и стонавшей от наслаждения в ореоле разметавшихся по подушке волос.

Промучившись минут двадцать, поручик изменил тактику. Он положил перед Репкиным подшивку и стал поочередно, с продолжительными паузами перелистывать исписанные бланки. Молодой человек, морща от усилий лоб, сосредоточенно вчитывался в текст, пытаясь вспомнить, как выглядел отправитель. Лишь иногда Тимофей мог выдавить из себя одну-две незначительные приметы; чаще всего он просто отрицательно мотал головой, прося листать дальше. Единственным исключением стала телеграмма, которая была послана хамоватым «новым человеком». Едва перед глазами оказался знакомый текст, Репкин сразу же во всех подробностях припомнил обстоятельства отправки этого послания.

– А почему вы обратили внимание на аксессуары одежды того субъекта? – поинтересовался поручик.

– Видите ли, – смущенно признался Тимофей, – у меня есть привычка приглядываться к тому, кто как одет. Сам я человек небогатый, но собираюсь обязательно добиться в жизни успеха. Пока же стараюсь получше узнать, как полагается одеваться и вести себя в обществе, какие принято носить украшения. Это вроде невинной забавы: мысленно примерять к себе то, чем владеют другие; прикидывать, подойдут ли мне увиденные на других ювелирные изделия. Уверяю вас, тот господин не испытывает недостатка в деньгах, зато страдает полным отсутствием вкуса. Будь я миллионером, и то не позволил бы себе носить столь дорогие, но начисто лишенные намека на изящество вещи.

Офицер сделал в блокноте какие-то пометки. Закончив писать, он поблагодарил Репкина, а на прощание сказал:

– Убедительно прошу вас сохранять нашу беседу в тайне. Если вспомните что-нибудь еще, позвоните в контрразведку и оставьте сообщение на имя поручика Шувалова.