Ловушка горше смерти - Климова Светлана - Страница 1

Светлана КЛИМОВА и Андрей КЛИМОВ

ЛОВУШКА ГОРШЕ СМЕРТИ

Часть первая

Мальчик

Самым страшным воспоминанием детства был для мальчика день, когда мама, приведя его из школы, толкнула незапертую входную дверь квартиры, безмолвной, словно глубокая пещера, и удивленно-нетерпеливой скороговоркой произнесла:

— Иди сними пальто, я забыла купить хлеба…

Дверь захлопнулась, и он остался один в доме. Тишина мальчика не пугала, он привык к ней за семь лет своей одинокой жизни; позже, когда у него родилась сестра, он догадался, что на детей вообще никто не обращает внимания — взрослая жизнь бурно плещется сама по себе, а ты, будто в шапке-невидимке, сидишь и наблюдаешь за ней.

Ему ничего больше не оставалось, как привычно забиться в угол короткого диванчика (он спал на нем в комнате бабушки Марии Владимировны), так и не сняв школьной курточки, ботинок, пальто и синего берета. Ранец он опустил на пол.

Еще не наступило время обеда, но в их полуподвальной квартире словно застыли вечные сумерки — свет тут должен был гореть с утра до вечера. Когда входная дверь, тяжело скрипнув, открылась, он замер от неожиданности и почувствовал, как сердце его застучало быстрее. Но это была не мама.

В комнату, натыкаясь на стулья, вошла бабушка Маша и как была, в плаще и зеленой потертой шляпке, издав горлом хриплый короткий волчий вой, повалилась — обутая — на постель.

До ее железной высокой кровати лежал, наверное, километр страха, но мальчик все-таки преодолел этот путь, потому что то, к чему он осторожно приближался, напугало его до бесстрашия.

Он подошел к кровати и пересохшим маленьким ртом громко сказал:

— Сними туфли, Манечка!

А она, встрепенувшись, снова взвыла и прижала его, притянув к своему полному бедру в плаще, пахнущем пыльной улицей, нафталином и хозяйственной сумкой.

— У-у, — всхлипнула она, — принеси мне воды, Ванюша! Мальчик пошел на кухню, которую любил больше всего в доме, налил из кувшина в стакан кипяченой воды и отнес.

— Теперь уйди, — сказала бабушка. — Пожалуйста.

Мальчик с готовностью покинул ее, снял свое пальто, залитое водой, потому что, пока он нес до краев полный стакан, руки его дрожали и часть содержимого выплеснулась на живот. Поверх пальто он повесил берет, под ними поставил ботинки и в одних носках вернулся в комнату. Бабушка неподвижно лежала на спине, по-прежнему в плаще. Крепкие ноги ее в простых темных чулках, обутые в старые туфли, напоминали две выброшенные пустые бутылки — на бледно-розовом, вчера только отглаженном марселевом покрывале.

Он замер в своем углу на диванчике.

Тихо было до невозможности. Мальчик боялся даже глубоко дышать. Но не из страха, который исчез без следа, а скорее по привычке, образовавшейся в те долгие времена, когда они жили вдвоем, никогда вечерами не мешать Манечке засыпать. Ибо засыпала она трудно, и одним из условий их совместного существования было — не мешать уснуть. Еще она задыхалась при быстрой ходьбе, поэтому он усвоил, что не нужно прыгать, бегать и спешить куда-либо. А громко говорить или смеяться мальчик как-то не привык, потому что при любом резком звуке бабушка обмирала и бледнела.

Он хотел шепотом крикнуть матери, вошедшей бесшумной своей легкой походкой в комнату: «Не буди, Маня заснула…», но не успел, так как она уже стояла у кровати.

— Что происходит, мама? Почему ты лежишь в постели одетая?

— Я умираю, — сказала Манечка совершенно отчетливо. — И мне страшно…

— Что за глупости? — Низкий голос молодой женщины прозвучал слегка раздраженно. — Опять эта твоя мнительность! Сними плащ, вставай, пора обедать.

Манечка издала каркающий смешок.

— Дай руку, — сказала она, — сейчас расстегну… Не дергайся, Полина, я не чумная. Все так просто — врач мне показал еще в прошлый раз. Вот здесь — пробуй, не бойся — опухоль величиной с орех. А-а, в том-то и дело… И уже все поздно…

— Нет, — сказала мама, и мальчик содрогнулся глубине отчаяния, прозвучавшего в этом коротком слове. — Нет. Нет. Нет. Мы поедем в Москву, нам поможет Валентин Александрович.

— Никто мне уже не поможет, — возразила Манечка так тихо, что мальчик едва расслышал ее в своем углу. А то, что громко и отчетливо она произнесла затем, он так и не понял тогда:

— Живешь, мучаешься, надеешься, и в один миг — ничего нет…

Бабушка умерла весной, но к тому времени в доме уже жил отец мальчика.

Появление этого человека несколько озадачило Ивана, потому что со словом «отец» он вначале связал другого мужчину, который посетил их подвал в январе, когда у мальчика были первые каникулы и к Новому году Маня испекла последние в своей жизни пироги.

Он, по обыкновению, сидел, поджав ноги в цветных шерстяных носках, на своем диванчике, а на улице мело и слегка завывало. Бабушка жила теперь в маминой комнате в конце узкого и высокого коридора, а здесь, в их комнате побольше, прямо напротив кухни, ничего не изменилось, кроме места для сна. Маня переехала вместе со своей периной, выкрашенной масляной краской кроватью с черными шарами, потертым ковром и тремя подушками, ею же набитыми пером, а мама перетащила сюда свой жесткий и холодный диван.

Он хорошо помнил, как увидел на кухне зарезанных кур, которых привезла из деревни в мешке Мария Владимировна. Ему было года три, и он с бесстрашным любопытством глядел на их уродливо свернутые щей и подернутые фиолетовой пленкой глаза на маленьких головках. Маня сидела на полу, на расстеленном брезентовом полотнище, и ловкими быстрыми пальцами ощипывала неживых птиц. В большой чугунной ванне, стоявшей у дальней стены, росла горка бледно-серого, пахнущего теплым пометом куриного пера. Пух слегка разлетался от дыхания Манечки, и позже его можно было обнаружить прилипшим к шершавым кирпичам, на которых стояла ванна… Мальчик, брезгливо относившийся к чужеродным запахам, так и не пересек порога кухни, где, напевая под нос и задыхаясь от пуха, ворожила бабушка. Рядом с ним, с ужасом глядя на уже ощипанных, до неприличия голых птиц, застыл кот Маркиз, живший с ними уже более года, но вскоре исчезнувший неизвестно куда…

Все подушки в доме были набиты этим пером, так похожим на летящий с неба снег, который именно сейчас шел за их наглухо зашторенным окном, уходящим до половины в промерзлую землю. На одну из этих подушек он и попробовал улечься с книжкой, когда в дверь позвонили.

Мама, взметнув в удивлении бровь, пошла открывать, потому что во второй половине дня Манечка уже не вставала со своего «крейсера» — так она звала кровать — до утра. Мальчик прислушался к скрипу невысокого заборчика под их окном, отделявшего палисадник перед домом от пешеходной части улицы. Горел только ночник над его софой, освещая плотные страницы большой синей книги о дяде Степе, которую ему положила Манечка под елку; в третий раз он собирался перечесть эти глупые стихи, чтобы понять, о чем там все-таки речь. Спросить разъяснения у матери не рискнул — у нее был еще тот характер. Вот и сейчас она сразу же, войдя в комнату и включив верхний неяркий свет, произнесла ужасные слова. Лампочка замигала и голо замерла под далеким потолком. Мать сказала, чтобы он шел в комнату к бабушке.

— Можно я не пойду? — осторожно спросил мальчик, во все глаза разглядывая большого мужчину за ее спиной.

На высоко подбритых висках мужчины истаивали последние снежинки.

— Ты сейчас же отправляешься в комнату к бабушке! — повысила голос мама, беря сигарету со стола подрагивающей рукой.

— Значит, вот какой у нас мальчик! — произнес мужчина, с любопытством разглядывая Ивана. — И ему уже семь лет, по-моему?

— Это мой сын, — раздраженно сказала мама. — Иван, ты что, не слышишь меня?

— Линочка, — сказал мальчик, — позволь мне остаться, Маня спит и так стонет. Там даже негде сесть, кроме ее кровати. — И примирительно добавил:

— Я не буду вам мешать.