Ловушка горше смерти - Климова Светлана - Страница 2

Мать, как бы сразу потеряв ко всему интерес, села за стол, чиркнула спичкой и, вздернув подбородок, взглядом пригласила мужчину расположиться напротив. Мужчина мог поместиться за столом только спиной к мальчику, что он и сделал, оглянувшись еще раз на угол, где за книгой виднелась огненно-рыжая кудрявая макушка.

Мальчик читал, беззвучно шевеля губами, но голоса в комнате звучали помимо его желания ничего не слышать.

— Ты ведь раньше не курила, Лина?

— Теперь курю.

— Я долго вас искал, вернее, Марию Владимировну. Мама без интонации произнесла:

— Она вскоре уехала сюда, в Харьков.

— Почему?

— Ну, вы же знаете мою мать. С ее принципами и чувством стыда перед всем человечеством… Какие-то давние Друзья помогли ей устроиться дворником и получить жилье. В доме, где было несколько пустующих подвалов. Она выбрала один, посуше, и, пока я не вернулась, соорудила вот эту квартиру из двух комнат и кухни. Здесь есть еще одно помещение — при желании можно сделать и третью.

— А когда ты вернулась?

— Два года назад.

— Ты работаешь?

— Кому я нужна" — сказала мама, — так, помогаю чем могу…

Мальчик с опаской выглянул из-за книги. Он видел край стола, покрытого полотняной, в крупную клетку, уже несколько несвежей скатертью, тяжелую спину мужчины в отлично скроенном твидовом пиджаке и ломкую фигуру матери, очерченную тенью на противоположной стене. Сколько он себя помнил, в доме вечно что-то двигалось, строилось, гремело, замирая лишь на короткое время, пока окончательно не остановилось с приездом мамы. Но и потом Манечка была вечно занята — она брала белье в стирку, и тогда часами на газовой плите что-то кипело в огромной выварке, а ванна была до краев заполнена мокнущими простынями…

Во дворе дома, куда можно было попасть через окно на кухне, он сторожил выстиранное и развешанное белье, сидя у оштукатуренной «под шубу» стены на низкой складной табуретке — когда было тепло; в непогоду же белье развешивалось в доме, и тогда повсюду пахло серым мылом, едким отбеливателем, подвальной сыростью и еще чем-то, что мальчик позже определил для себя как «чужую жизнь».

У него не было сил и умения перетряхивать и растягивать крест-накрест шуршащее белье, как делали Манечка и мама, но, преисполненный тайной значительности, он относил стопки сложенного перед глажкой в комнату, громоздя их на стуле…

Мужчина обернулся и встретился с ним взглядом. Взгляд был внимательный и печальный, и в мальчике шевельнулось слово «папа». От немыслимой надежды, что мать признает отцовство гостя, и опасения, что его самого она снова попытается выгнать из комнаты, он спрятал лицо за книгой. Однако Лина ничего не почувствовала и не заметила, как бы напрочь забыв о присутствии сына.

— Как вы нашли нас, Дмитрий Константинович?

— Это не важно. Лина, на кого похож Ванечка? По-моему…

— На бабушку Машу, — перебила мужчину мама. Мальчик в страхе сжался, боясь, что теперь-то она обязательно обратит на него внимание и выставит вон.

Но мамин голос насмешливо продолжал:

— Мой сын вылитая моя мать: круглый, пухлый, светловолосый и страшно упрямый. Она в нем души не чает…

— Да, — сказал Дмитрий Константинович, — на тебя-то он мало похож… Ну что же, я, собственно, прибыл по делу и сегодня возвращаюсь в Москву. Ты всегда была, как бы это поточнее выразиться, несколько угловата в общении, а теперь особенно, так что разговора задушевного у нас не получается…

— А вы предполагали, что я вам на грудь с рыданиями брошусь?

— Упаси Господь, где уж нам на такое надеяться… Я просто полагал, что по прошествии стольких лет, для тебя таких тяжелых, ты будешь помягче к своим старым друзьям и пооткровеннее.

— К друзьям? Вы, Дмитрий Константинович, были моим адвокатом, а дружили мы очень-очень давно, в прошлой жизни.

— Жизнь одна, Лина. Хорошо, пусть будет адвокат. Ты сама облегчаешь мне задачу, ведь я был не только твоим адвокатом. Поэтому перейдем непосредственно к делу. Я привез тебе деньги — пять тысяч долларов, которые ты получишь на основании одного из документов, имеющихся в моем портфеле, дав взамен расписку о получении. Ясно излагаю?

— Да.

— Второе. Мне нет дела, как ты распорядишься этими деньгами: они твои.

Но у меня имеется нечто, непосредственно касающееся твоего сына. Я обязан до истечения восемнадцати лет с момента его рождения выплачивать тебе ежегодно по тысяче долларов на его воспитание и образование…

— Мне не нужно этих денег, — сказала мать. Мужчина быстро оглянулся на диванчик и, понизив голос, проговорил:

— А меня не интересует, как ты к этому относишься. Я связан, ты слышишь — связан не только обязательствами, но и Другими, более сильными чувствами по отношению к этому Ребенку. Поэтому ты откроешь счет в банке, я скажу в каком, и сообщишь мне реквизиты. Туда тебе переведут еще семь тысяч, а затем ты будешь получать в начале каждого года те деньги, которые по завещанию должны пойти на содержание ребенка. Ты любишь своего сына, Лина?

— Вы что, с ума сошли? — громко сказала женщина, и мальчик втиснулся в мягкую подушку и закрыл глаза, умоляя неведомо кого отвести ее гнев от этого мужчины и от него самого.

— Не горячись, — усталым голосом произнес мужчина, — что-то у меня сегодня с тобой ничего не получается. Дело в том, что на какое-то время я уеду.

За границу. По делу. Через год вернусь. Перед отъездом я прослежу, чтобы тебе перевели деньги. Купи мальчику одежду, игрушки, книги, наконец… Купи пианино.

Займись им, возьми преподавателя иностранного языка…

— Зачем? — У мамы был каменный голос.

— Затем, что так надо и так хотел тот, кто…

— Я сама знаю, что надо.

— Бог с вами, Полина Андреевна, — несколько раздраженно произнес мужчина. — Извини меня, я понимаю, что появился внезапно и ты была не готова к такому разговору… А где твоя мама?

— Она нездорова.

— Что случилось? Мария Владимировна…

— У нее рак груди.

— Прости, — сказал мужчина. — Она помнит меня?

— Она прекрасно к вам относится, Дмитрий Константинович.

— И то легче, — смягчая иронией напряжение, повисшее в комнате, проговорил мужчина, — передай ей мой поклон…

— Да, — сказала женщина, как бы останавливая его голос. — Непременно передам.

Мальчик не запомнил, как мужчина покинул их дом, — он был слишком обеспокоен состоянием матери, которая, возвратилась в комнату, швырнула что-то на стол, закурила новую сигарету и метнулась на кухню — и все это не глядя в его сторону, словно он внезапно стал неодушевленным предметом.

Но все это длилось только несколько минут. В кухне что-то загремело, мать вошла в комнату, нет, вбежала, оставив дверь распахнутой, и бросилась к мальчику. Он близко увидел ее мокрое от слез, несчастное, безумно красивое лицо и задохнулся от боли, когда женщина мучительно сильно обняла его.

Однако он запомнил, как она шептала, прижимая его к себе: «Ты мой, самый любимый, навсегда мой, не отдам, не отдам…», и хотя ему было нестерпимо жаль ее, плакать он себе запретил.

Он не плакал даже тогда, когда впервые в жизни увидел свою мать. К тому времени он довольно тщательно исследовал отведенное ему жизненное пространство и уже начал обустраиваться в нем. Там шел непрекращающийся ремонт, были руки, слова и запахи Манечки, а также котенок, которого он подобрал на предпоследней ступеньке лестницы, ведущей вниз к их двери. В три года он освоил счет — каждый раз, спускаясь по лестнице с ним за руку. Маня повторяла: «Будем, Ванюша, считать ступеньки. Их четырнадцать. Начали: одна, две, три, четыре…» Так что к пяти годам мальчик без особого напряжения помогал ей пересчитывать замусоленные, пахнущие ржавым железом бумажки, раскладываемые Маней на кучки:

«Один рубль, два… три… десять…» — в общем, простая арифметика; куда сложнее было успеть зафиксировать число крикливых ворон, летящих на городскую свалку, или густых молочных капель, сливающихся в тугую пенную струю, которую молочница Фрося направляла в Манечкин бидон из крана своей грязно-желтой железной «коровы».