Идеальный враг - Кликин Михаил Геннадьевич - Страница 80

Он снова пробежал глазами строчки короткого письма. Погладил бумагу кончиками пальцев.

– Ты чего отвернулся? – присел к нему Гнутый.

– Да так… – Павел откашлялся, надеясь, что товарищ не заметит дрожь в голосе. – Мысли всякие.

– Что читаешь?

– Нашел… В библиотеке… Между страницами книги… – Даже самому близкому другу Павел не признался бы, что этот мятый листок – письмо из дома. Он понимал, что одно-единственное неосмотрительно оброненное слово может привести к крупным неприятностям.

– И что там пишут?

– Просто обрывок текста. Ни начала, ни конца. Видимо, чей-то дневник.

Без предупреждения погас в бараке свет. Умолк перегревшийся телевизор – будто умер. И голоса заключенных сразу сделались тише, словно и они подпитывались от электрической сети.

– Отбой, – объявил Гнутый, зевнул и полез спать.

Штрафники расходиться не торопились, сидели, стояли на своих местах, там, где застала их тьма, ждали пока глаза привыкнут немного. Двигаться вслепую было рискованно, слишком тесно было в бараке, слишком много разного хлама лезло под ноги. Они продолжали свои разговоры, нисколько не смущаясь тем, что собеседника уже не видно. Кое-где вспыхивали бледные огоньки зажигалок, скользили по стенам тени, и серели на потолке вытянутые овалы окон.

Павел, не раздеваясь, забрался под одеяло. Украдкой отогнул угол матраца, где прятал свои записи, сверху, аккуратно разгладив, положил письмо. Туда же, поколебавшись, убрал счастливую монетку – последнее время он редко выпускал ее рук. Но сейчас, пока еще барак не уснул, пока звучит фоном гул голосов, он должен был сделать одну вещь.

На всякий случай…

Павел взял найденный на улице камень: плоский, шершавый, размером примерно с ладонь. Достал гвоздь, подобранный на баскетбольной площадке. Осмотрелся – глаза уже кое-что видели, тьма казалась не такой плотной. Высокие потолочные окна порой ярко вспыхивали – там наверху скользили по земле лучи прожекторов, фехтовали друг с другом словно световые клинки.

Павел сунул руки под одеяло, осторожно провел несколько раз металлом по камню, стараясь не производить лишнего шума. Потом поднес гвоздь к глазам, осмотрел его.

Ободранное железо поблескивало.

Значит, все верно. Все должно получиться.

Через какое-то время гвоздь превратится в шило.

Пусть не сразу. Пусть на это потребуются многие часы. Пусть даже на это уйдут дни.

Ведь впереди целые годы.

Целая жизнь…

Стиснув зубы, следя за движением теней, замирая, когда кто-то проходил мимо, Павел украдкой точил железо. Он и сам не мог сейчас сказать, для чего ему нужно это металлическое жало. Но почему-то он был уверен, что рано или поздно оно ему пригодиться.

Все тише становилось в бараке. Заключенные разбредались по своим местам, укладывались спать. Постепенно умолкали голоса. Отовсюду слышались храп и сопение, бормотание и вздохи.

Борясь с накатывающей волнами дремотой, Павел обтачивал гвоздь.

Уже судорога сводила ободранные пальцы. Ломило плечи и шею. Каменная пыль налипала на потную зудящую кожу. Но Павел заставлял себя работать. Он до крови кусал губы, болью отгоняя сон. Он ворочался, пытаясь найти более удобное положение.

И все проговаривал, проговаривал заученные слова:

«Здравствуй, сынок. Мы получили твое письмо, спасибо Коле…»

От начала до конца.

«…Так хочется верить в лучшее. Ты у нас один. Мы все тебя любим и ждем…»

Словно молитву.

Будто заклинание.

Он заснул под самое утро, за полтора часа до побудки. В правой руке он все еще держал камень, а в левой крепко сжимал железное жало.

Ему приснился странный сон, будто постель его превратилась в ковер-самолет. Она, разбив окно, вырвалась из душного барака и, покачиваясь, понесла его в небо. Внизу трещали пулеметы, сверкали вспышки дульного пламени, огненные трассы терялись среди звезд. Лучи прожекторов тянулись к нему словно щупальца гигантского экстерра.

А где-то далеко впереди, указывая дорогу к дому, мчался, прыгал сквозь ночь огромный солнечный зайчик.

Вскоре треск пулеметов и людские крики остались позади.

Он влетел в кисейное облако, и стало тихо – будто в снежной норе.

Только бумага шуршала.

Это из-под матраца сыпались на бегущие макушки деревьев листы его дневника.

2

Он очнулся от воя сирены. Какое-то мгновение он балансировал на грани сна и яви. Ему еще чудилось, что он находится на пороге родного дома, в двух шагах от тех, кто так ему близок, но, вместе с тем, он уже осознавал, что сирена – это зовущий голос реального мира.

Он, не открывая глаз, попытался спрятаться от реальности под подушкой. Но не нашел ее.

«Должно быть, опять она в унитазе», – подумал он, и эта мысль окончательно привела его в чувство.

Барак был залит электрическим светом. Снова работал оживший телевизор, орал во всю мощь что-то о цветущем здоровье и растущем благосостоянии. Переговаривались сонные голоса, глухие и бесцветные, словно зевки. Поскрипывали кровати, похрустывали суставы – штрафники поднимались с постелей, спрыгивали на пол, потягивались, разминались.

Павел приподнялся и сразу же увидел валяющуюся на полу подушку. Он наклонился к ней и только тут вспомнил об остром жале, выточенном из гвоздя. В руках его не было.

Потерял?!

Павел рывком откинул одеяло и облегченно вздохнул: острый металлический стержень лежал на измятой постели. Здесь же был и каменный обмылок.

– Доброе утро! – спрыгнул со своей койки Гнутый. Напротив болтались ноги Шайтана, кривые и волосатые. Грек Ксенакис, пыхтя, отжимался в проходе.

– Привет… – Павел накрыл рукой свой новый талисман, который он уже прозвал Жалом.

– Слушай, Писатель, – зевнул Рыжий. – Ты чего всю ночь сегодня ворочался? Не спалось?

– Угу… – Павел сунул руку под матрац и похолодел. Там, где вчера лежали его дневник, письмо и счастливая монетка, сегодня было пусто. Он вскочил, откинул постель, потянул на себя матрац, стаскивая его с койки.

– Ты чего это? – спросил Рыжий.

Павел не ответил. Не обращая внимания на окруживших его товарищей, он лихорадочно рылся в груде сваленного на пол тряпья, перетрясал скомканное одеяло, снова и снова заглядывал под нары.

Хотя бы письмо отыскать! И монетку! Черт с ним, с дневником!

– Что-то потерял? – с издевкой спросил ненавистный голос, и Павел, вздрогнув, остановился. Медленно повернулся, поднял глаза.

Рядом с его друзьями стоял ухмыляющийся Клоп.

– Ты?! – Павел все понял. Он сжал кулаки, выпрямился. – Ты?! – Он надвигался на малорослого Клопа, и тот попятился. – Верни, ты! Слышишь! – Павел не замечал, что кричит по-русски. – Отдай немедленно, гад! Сейчас же, ты, сволочь!..

Ничего не понимающие друзья расступились, пропуская орущего на весь барак Павла. Клоп все скалил зубы и отступал.

Увлекал за собой. Заманивал.

А потом он жестом фокусника выхватил откуда-то исписанный узнаваемым почерком лист бумаги, разорвал его на мелкие клочки и бросил их Павлу в лицо, словно праздничное конфетти:

– Это ты ищешь? Это?

И Павел сорвался. Он зарычал и бросился на Клопа, не видя ничего кроме его ненавистной ухмыляющейся хари, желая только одного: со всей силы врезать кулаком по кривящимся губам – а потом еще раз, и еще, с придыхом, с хаканьем! Превратить их в кровавое вспухшее месиво, расквасить нос, выбить зубы, сломать челюсть.

Раздавить, размазать, растоптать.

Убить…

Но Клоп был на своей территории. Он отпрыгнул в сторону. Что-то мелькнуло сбоку. Какая-то тень стремительно поднялась впереди.

– Не трогай Клопа, дохлый!

Павел не успел среагировать. Страшный удар опрокинул его, отбросил назад, на острый угол железной койки.

Уже теряя сознание, Павел изо всех сил сжал в кулаке выточенное из гвоздя жало – единственную вещь, что у него осталась.

3

Казалось, что странные голоса, густые, тягучие, доносятся из загробного мира: