Бог располагает! - Дюма Александр - Страница 30

Последнюю фразу Юлиус произнес как бы через силу, и смущение, чуть ли не страх слышались в его голосе.

Но Самуил и глазом не моргнул.

— Мой любезный Юлиус, — отвечал он спокойно и просто, — по-моему, я уже говорил, когда мы затронули в нескольких словах эту тему, что, покинув Германию семнадцать лет тому назад, я оставил и Тугендбунд, о котором с тех пор ничего не слышал. Я сказал тебе правду. Таким образом, мне не грозят ни опасность разоблачения, ни соблазн предательства. Не проси у меня ничего, кроме того, что я тебе предлагаю. Я могу показать тебе все, что касается французских заговорщиков, но о заговорщиках Германии мне нечего сказать.

— В добрый час! — вскричал Юлиус радостно, словно у него гора свалилась с плеч. — Если между тобой и Тугендбундом не осталось ничего общего, стало быть, ничто не мешает нам продолжать путь вместе. Поскольку у нас нет никаких подходов к Тугендбунду, подумаем о карбонариях. Ты прав, я был бы в восторге от знакомства с твоими французскими либералами.

— Двух или трех из них ты уже знаешь, — сказал Самуил.

— Кто же это?

— Те самые, с кем ты ужинал у лорда Драммонда.

— О! Но эти, по-моему, плетут заговоры на глазах у целого света.

— Возможно.

— Ба! — почти весело заметил Юлиус. — Что ж, вперед, веди меня! Я охотно отправлюсь к ним, отринув щепетильность, ибо, как ты и сам признаешь, я при этом буду рисковать головой, в то время как они не рискуют ни единым волосом. Ведь ты не можешь предположить, что прусский посол поведет себя как доносчик.

— Как и тот, кто будет его сопровождать, это и без слов понятно, — откликнулся Самуил. — Итак, все решено, ты согласен?

— Без малейших колебаний.

— А ты вполне понимаешь, что, будучи узнан, сможешь надеяться на пощаду не больше, чем если бы оказался в логове льва?

— Для меня такое предприятие может оправдать только опасность.

— И когда же ты хочешь, чтобы я тебя им представил?

— Когда тебе угодно.

— Даже сегодня вечером?

— Да.

— Не ожидал от тебя такой прыти.

— Эта прыть порождена скукой, — вздохнул Юлиус. — Все то, что давно знакомо, внушает мне отвращение. Я жажду неведомого. Эти подпольные политики привлекают меня своей таинственностью, как Олимпия — своей маской. Ты внес в мою жизнь сразу две свежие струи. Спасибо!

— Берегись! У мрака есть свои ловушки.

— Это мне в нем и нравится! Твою руку, Самуил, и вместе — вперед!

И в то время, когда эти двое, только что подстерегавшие друг друга, как враги, обменивались сердечным рукопожатием, Самуил думал:

«Моя взяла! Он все еще честнее, но я по-прежнему сильнее. Теперь Олимпии будет с чего начать исполнение моего плана, а мне — чем его закончить».

XIV

ДРАМА В ОПЕРЕ

Перешагнем в нашем повествовании несколько недель.

За это время сеть интриги, так основательно сплетенная Самуилом Гельбом если и не оказалась, однако же, совсем разорванной, то, по крайней мере, странным образом ослабела.

Один из властителей дум того времени сказал:

Самуил Гельб принадлежал к тем дерзким и мощным умам, которые мнили обойтись без Господа. Тем не менее, вопреки силам его натуры и темперамента, немало неудач уже должны были бы предупредить его, что на путях людских некая высшая и непреодолимая сила располагает там, где человек предполагает.

Так однажды он сказал себе: «Союз Добродетели желает гибели Наполеона. Если моя рука поразит императора, я сделаюсь в Союзе всем, чем пожелаю, одним прыжком взметнусь на вершину лестницы чинов и степеней влиятельности, стану первым среди власть предержащих». Он сказал себе это и принялся за дело. Он предусмотрел все: вычислил время, когда Наполеон, возобновив войну, восстановит против себя Европу и всех ее матерей, когда смерть деспота приведет к гибели саму Империю. Он избрал яд — орудие убийства, которое не остается на месте преступления, орудие невидимое, проникающее в тело с самим дыханием. Передавая с Трихтером злополучное письмо, он думал: «Вот что приведет меня на высшую ступень!»

Но именно это и обрекло его на падение!

Заговорщики не прощают тем, чьи планы проваливаются. Тугендбунд был зол на Самуила за то, что тот подорвал его авторитет. Успех принес бы его деянию славу, неудача сделала его позорным. Самуил был отринут как худший из преступников — тот, чье преступление не состоялось.

Таким образом, то, что должно было его возвысить, привело его к упадку; то, чему полагалось вознести его на вершину иерархии Союза Добродетели, стало причиной его отлучения; то, благодаря чему он должен был стать одним из тайных королей Германии, обрекло его на поспешное бегство и невозможность вновь ступить на германскую землю.

Но, тем не менее, он с глухим упорством человека, восстающего против неумолимых законов, возобновил свою борьбу, эту нечестивую и грандиозную битву Аякса против богов.

Мы видели, какие хитросплетения он готовил во имя своей любви и своего честолюбия. Обернутся ли они против него и на этот раз? Суждено ли его замыслам, так глубоко и коварно продуманным, подкрепленным глубоким знанием человеческой природы вообще и характера Юлиуса в частности, обратиться в новую преграду, новое препятствие на его пути? Это нам еще предстоит узнать.

Мы уже испросили у нашего читателя позволения перескочить в своем рассказе несколько недель.

Итак, в середине апреля 1829 года в Опере давали «Немую», в то время модную новинку.

Весь Париж сбегался на ее представления. Причиной тому была не только живая, чисто французская музыка Обера. В самом сюжете этой оперы угадывалась сокровенная связь с тем, что тогда творилось во Франции, и это безотчетно волновало умы публики. Пламя близящейся революции, еще не различимое на горизонте, словно бы пророчески отражалось в сценах восстания неаполитанского народа. Все свободолюбивые порывы, что вскоре соединятся в грозном взрыве, которому суждено ниспровергнуть вековую монархию, находили свое выражение в мятежных мелодиях Обера. Публика особенно восторгалась захватывающей арией, которую всегда встречала бурными восторгами и криками «бис»:

Разумное правительство должно бы изучать подобные симптомы, говорящие о настроении общества, и действовать, сообразуясь с этим. Но правительства никогда не замечают революций прежде чем на следующий день после их прихода.

Не будучи правительством, Самуил в тот вечер явился в Оперу, желая пощупать пульс общественного мнения. Когда он вошел на балкон, первый акт уже шел к концу. Все места были заняты.

Он получил у билетерши позволение постоять в углу; оттуда нельзя было видеть сцену, но он и пришел не затем, чтобы на нее смотреть.

Первый акт закончился, и балкон опустел. Самуил сделал шаг вперед и посмотрел в зал, словно он искал кого-то.

Олимпия сидела в центральной ложе первого яруса; с ней был Лотарио. Самуил в раздражении передернул плечами и проворчал сквозь зубы:

— Он будет торчать там весь вечер! А между тем мне нужно поговорить с ней с глазу на глаз. Ну, он-то, похоже, отнюдь не против ее общества. Ах ты черт! Уж не вздумал ли он соперничать со своим дядюшкой? Надо за ним приглядывать. Он молод, хорош собой, так пусть берет себе всех женщин за исключением двух — Олимпии и еще одной. Впрочем, сам не пойму, с чего это я стал так легко впадать в беспокойство. Что до Фредерики, то он даже не видел ее целых два месяца, а что касается Олимпии, то он просто-напросто зашел к ней в антракте с визитом вежливости и вот уже покидает ее.