Бог располагает! - Дюма Александр - Страница 29

Самуил сделал это за него:

— Потому что я не ношу достаточно прославленного имени, не так ли? Но я и не прошу, чтобы меня тотчас же назначили послом.

— Я не об этом, — сказал Юлиус. — И сомневаюсь я вовсе не в твоих возможностях, а в пригодности этого поприща для тебя. Карьера дипломата требует очень долгих и весьма скучных трудов. Признаюсь тебе, что ты, как мне кажется, годишься для чего угодно, только не для должности посла. Каково будет тебе, такому гордому, властному, несгибаемому, проявлять все виды гибкости, вечно ловчить и приноравливаться, как того требует необходимость? Прости мне удивление, которого я не смог скрыть, но Самуил Гельб в дипломатии — это, по-моему, то же самое, что волк в паутине.

Самуил усмехнулся.

— Мой милый Юлиус, — сказал он, — ты здесь толкуешь о прежнем Самуиле Гельбе, которого мы с тобой оба знавали в Гейдельберге восемнадцать лет тому назад. Да, в ту пору я был резок, высокомерен, груб, жизни от меня доставалось. Но я уже не тот. Не меняя характера, я изменил формы его выражения. Не то чтобы я стал меньше презирать людей, наоборот. Ведь негодовать на них, оскорбляться — значит признавать их равными себе, нуждаться в их уважении, соотносить свой образ действия с их поведением по отношению к тебе. Теперь же я вижу в них лишь орудия, меня больше не бесит их надменность и не радует их унижение. Подобно тому как столяр наклоняется, чтобы подобрать с пола рубанок или пилу, я теперь готов согнуть спину настолько, насколько потребуется: я и на колени опущусь, и на брюхе поползу, чтобы добиться влияния, которое мне необходимо, титула, который поможет в моих делах. И при всем том считаю, что, действуя подобным образом, я стал большим гордецом, чем во времена, когда пыжился и хотел заставить кучку глупцов признать мои таланты. Пусть люди думают что хотят, если предположить, что они вообще способны думать. Я есть я, и того, что я сам знаю о себе, мне вполне достаточно, я не нуждаюсь в подтверждении этого с чьей бы то ни было стороны. Как видишь, при моих нынешних обстоятельствах я располагаю всем, что нужно для идеального дипломата.

— Допустим, — задумчиво протянул Юлиус. — Но как ты сам сказал, послом так вдруг не становятся. Нужны долгие годы трудов. И прежде всего: готов ли ты покинуть Париж?

— Касательно долгих лет, — отозвался Самуил, — тут-то мне и нужна твоя поддержка. Не затем, чтобы совсем обойтись без этого испытательного срока, но чтобы его сократить. Что до отъезда из Парижа, то ты можешь разрешить эту трудность, приняв меня к себе на службу.

— Взять тебя в посольство?! — воскликнул Юлиус.

— Почему бы и нет?

— Извини меня, — отвечал в замешательстве Юлиус, — но, сказать по правде, я за многие годы так привык восхищаться тобой и даже немного тебя побаиваться, что эта странная идея превратить тебя в своего подчиненного не представляется мне разумной.

— Такая причина несерьезна, — отвечал Самуил, — если только это не простая отговорка. Ты легко освоишься с новым положением вещей. Истинные лицедеи справляются с любой ролью. Если мне когда и случалось корчить из себя хозяина, что с того, раз сейчас я готов сыграть роль слуги? Испытай меня. Или ты считаешь, что от меня тебе не будет никакой пользы?

— Я этого не говорю, разумеется, нет.

Устремив на Юлиуса испытующий взгляд, Самуил заговорил снова, на сей раз, видимо, приближаясь к истинной сути затеянной им беседы:

— Послушай, Юлиус. Ты ведь плохо знаешь Париж и вообще Францию, ты здесь всего несколько дней. А я здесь провел пятнадцать лет и мог во многом разобраться, со многими познакомиться. У тебя наверняка есть служба сыска, которая обходится довольно дорого. Но это же глупо! Чтобы по-настоящему обеспечить сыск, надо взять его в собственные руки. Знаешь ли ты, что сыск — это такая хитрая штука, для которой нужен чуть ли не один-единственный человек при условии, что он поистине одарен? В наше время твое правительство, как и все правительства мира, более всего напугано тем, что здесь именуют либерализмом, не правда ли? И твоя миссия, очевидно, заключается в том, чтобы выслеживать этого злобного зверя. Э, будь покоен: либерализм мне хорошо знаком, он менее опасен, чем думаете вы все, люди власти. И если в его недрах и таится известная угроза, выпустить ее наружу способны совсем не те господа, что слывут его предводителями и глашатаями.

Наступило молчание. Самуил смотрел на Юлиуса, ожидая, чтобы тот начал задавать вопросы, Юлиус — на Самуила, ожидая, чтобы тот объяснился.

Но Самуил упорно молчал, и Юлиус заговорил первым:

— Ты согласишься снабжать меня сведениями об этих людях?

— Меня не оскорбляет подобное предположение, — смеясь отозвался Самуил. — Я никогда не был щепетилен в поступках, тем меньше у меня оснований пугаться слов. Риск может все облагородить. Шпион, трусливо шныряющий вокруг чужой тайны, всего лишь подлый доносчик. Но солдат, с риском для жизни проникающий во вражеский лагерь, это неустрашимый герой, который идет в одиночку против целой армии. Если ты согласишься принять меня на службу, я не стану докладывать тебе о тех странных землекопах, что роют свои тайные ходы под землей, на которой живем мы, и подрывают основы нынешней монархии. Нет, я введу тебя в само их логово, в сердце заговора. Мы спустимся туда вместе, вместе подставим грудь под удары их кинжалов.

— Как же ты это сделаешь?

— В свое время я вступил в братство французских карбонариев. Я попал туда по убеждению и остался там из равнодушия. Когда бы ты пожелал присутствовать на заседании одной из наших вент… хотя тут есть известный риск…

— Но меня-то никто туда не принимал.

— Я сделаю так, что примут! Ах, мне это по душе! Мы оба поставим головы на кон. Как видишь, тут речь не о презренном и подлом вынюхивании.

Снова воцарилось молчание.

— Так ты хочешь или нет? — первым не выдержал Самуил.

Теперь пришла очередь Юлиуса не спешить с ответом. Он погрузился в раздумье.

Вдруг, как будто преодолев усилием воли какое-то мучительное колебание, он сказал голосом, в котором слышалось волнение:

— Что ж, Самуил, ты предлагаешь мне использовать твой редкий ум и огромные знания, твою дерзость и предприимчивость. Это действительно драгоценные качества, и они могут мне пригодиться. Я могу, не обременяя тебя до поры официальной должностью, поручить тебе кое-какие связи и дела такого рода, благодаря которым в Берлине скоро оценят твои способности и в более или менее скором времени пожелают вознаградить тебя за твои заслуги почестями и высоким положением. Все это я могу. Я также могу, поскольку мало дорожу жизнью, последовать за тобой, отчасти из любопытства, отчасти во имя долга, в эти ваши логовища французских карбонариев…

— Отлично! — прервал его собеседник.

— Позволь мне закончить. Ты сам должен понимать, Самуил, что, сколь бы опасны ни были поползновения французских вольнодумцев, нас они могут интересовать лишь косвенно, главным же образом нам важно выяснить их связи с заговором либералов Германии.

Он оборвал речь и вопросительно глянул на Самуила.

— Продолжай, — обронил Самуил бесстрастно.

— Я думаю и даже уверен, — вновь заговорил Юлиус, — что движение карбонариев распространило свои тайные ответвления по всей Европе. Самуил, ты когда-то, как и я сам, был членом Союза Добродетели. Когда после возвращения из моих долгих путешествий отец устроил меня на официальную должность при венском дворе, я, разумеется, порвал со всем тем, что со временем стало для меня лишь безумствами юности. Но ты, принадлежащий к сообществу карбонариев, ты, успевший занять высокое положение в Тугендбунде, наконец, ты, который всегда оставался независимым, ты ведь, наверное, сохранил какие-то связи с нашими прежними… сообщниками?

— И что дальше? — холодно осведомился Самуил.

— Дальше? — с трудом повторил Юлиус, словно в каком-то смятении. — А дальше то, что ты должен отдавать себе отчет в двух вещах. Во-первых, любые связи с заговорщиками несовместимы с тем положением, какого ты добиваешься. Во-вторых, сведения о нынешнем состоянии немецкого Тугендбунда для тех, кто распределяет официальные должности, не в пример важнее самых отчаянных выходок в стане французских карбонариев.