Клеопатра - Шифф Стейси - Страница 26

С высокопоставленными гостями было не меньше мороки, чем с высокопоставленными пленниками. Еще неизвестно, кто из сестер доставил римлянам больше хлопот: царственная невольница, которую прогнали по улице за колесницей Цезаря, или чужеземная царица, поселившаяся на его вилле. Арсиною вскоре переправили через Эгейское море в храм Артемиды Эфесской, беломраморное чудо света. Ее старшая сестра провела зиму на берегу неприветливого Тибра. Она наверняка предпочла бы вернуться в Александрию, но сезон навигации должен был открыться только в марте. В ноябре Цезарь внезапно покинул Рим, и царица осталась одна. Полководец спешил в Испанию, где сторонники Помпея подняли очередной мятеж. Клеопатре было не привыкать к дурному климату, – пустыня на западе Синая не самое гостеприимное место на земле, – но зимой на вилле сделалось слишком неуютно, и живописный вид не спасал положения. Рим не спешил привечать гостью. Зима выдалась сырой и холодной. Латынь давалась гречанке нелегко; царица попала во враждебную языковую среду. И все это в городе, где женщины пользовались равными правами с детьми и домашним скотом. Сорок шестой год стал самым длинным в жизни Клеопатры, и не только из?за реформы календаря.

В Риме Клеопатре пришлось столкнуться с проблемой, знакомой любой знаменитости в чужой стране: она почти никого не знала, зато ее знали все. Ее затянувшийся визит начал тяготить даже ко всему привычную Кальпурнию. Цезарь женился на ней в пятьдесят девятом году и следующие десять лет только и делал, что изменял своей жене направо и налево, не пропуская ни одной юбки. Он переспал с женами почти всех своих соратников и однажды соблазнил не только известную в городе красавицу, но и ее не менее привлекательную дочь. Между отъездом из Александрии и возвращением на родину полководец успел завести роман с женой мавританского царя. Поклонники любовных драм тут же связали эту историю с появлением в Риме Клеопатры. Одно дело соперничать с законной супругой и совсем иное – с другой восточной владычицей, пусть и не такой могущественной (впрочем, это не более чем предположение, не подкрепленное никакими доказательствами). Что же касается сограждан Цезаря, то им казались немыслимо скандальными его отношения с женщиной, чье поведение столь мало соответствовало (а в чем?то прямо противоречило) римским нравственным нормам.

Римляне глядели на Клеопатру без особой любви, но с огромным любопытством. Зная об этом, царица старалась бывать на людях как можно реже; вряд ли ей доставляли удовольствие прогулки по улицам недружелюбного Рима. Цезарь сам навещал египтянку на вилле, не делая секрета из своих визитов. Птолемеи и прежде гостили в Риме – Авлет жил в поместье Помпея, – но не преступали известной черты в отношениях с хозяевами. У Цезаря и Клеопатры не было никакой возможности сохранить свои отношения в тайне; крытый паланкин, который несла по улицам команда дюжих сирийцев, был слишком приметным.

Цезарь предпринял по крайней мере одну попытку вовлечь царицу Египта в жизнь римского общества. В сентябре он сделал приношение храму Венеры Прародительницы, божественной матери римского народа и покровительницы всех его побед. Полководец был «безоглядно предан» богине и упрямо твердил, что она «даровала ему вечную молодость», несмотря на морщины, мешки под глазами и внушительную лысину. И вот, в святилище самой почитаемой своей богини, напротив ее изображения, Цезарь повелел поставить золотую статую Клеопатры в полный рост. То была неслыханная честь, особенно если принять во внимание, что в Риме до сих пор не было ни одного памятника самому полководцу. В таком приношении был определенный смысл: в восприятии римлян две великие матери, Исида и Венера, были едины. Тем не менее поступок Цезаря был встречен недоуменным ропотом; по мнению Диона, добиваясь признания своей подруги «в глазах Сената и народа», полководец зашел слишком далеко. Внешне приличия были соблюдены, – в конце концов, материал, ушедший на скульптуру, был малой крупицей по сравнению с золотом Авлета, – но в римских храмах никогда прежде не возводили монументов заграничным правителям. Считалось, что статуям людей не место среди изображений богов.

Что касается Клеопатры, то она, возможно, и не догадывалась о том, что значит этот шаг. Золотые статуи были для нее не в диковинку. И все же на вилле Цезаря царица чувствовала себя не в своей тарелке. Рим слишком сильно отличался от ее родного города. Клеопатра привыкла к морским просторам, бодрящему соленому бризу, сверкающим на солнце белым стенам и безоблачному александрийскому небу. Теперь из ее окна не было видно бирюзового моря, закат не окрашивал комнаты багровым. Городские постройки не радовали глаз. Рим был однотонным городом, а царица выросла среди ярких красок. Всюду были дерево и штукатурка. Жизнь Александрии была пронизана музыкой, повсюду слышались флейты и лиры, цимбалы и барабаны. Римляне относились к музыке с подозрением, даже неприязнью. Хорошо танцевать или играть на каком?либо инструменте считалось неловким, будто не совсем приличным. «Трезвыми пляшут только безумцы», – гласил безжалостный вердикт известного аскета Цицерона[29].

Если царице случалось выбираться в город, ее ждал клубок узких улочек без начала и конца, кривых и грязных, толпы уличных торговцев и ремесленники, привыкшие раскладывать свой товар прямо на мостовой. По сравнению с Александрией Рим казался убогим и бестолковым, душным и мрачным, холодным зимой и невыносимо жарким летом. Вилла на склоне поросшего лесом холма была уделом немногих избранных, таких, как Цезарь. Слух восточной гостьи терзали непрерывные шум и крики, звон из кузниц и грохот из каменоломни, скрежет цепей и скрип повозок. Город все время перестраивался, одни дома сносили, другие падали сами. Чтобы хоть немного уменьшить шум, Цезарь ограничил передвижение по улицам в дневные часы. Результат был вполне предсказуем. «Нужно быть очень богатым человеком, чтобы заснуть в Риме», – горько иронизировал Ювенал, проклинавший вечернее столпотворение и всерьез опасавшийся за свою жизнь всякий раз, когда выходил из дома. Пешеходы и вправду рисковали если не попасть под повозку, то, по меньшей мере, быть забрызганными грязью с головы до ног. Горожане сплошь и рядом проваливались в наспех прикрытые ямы. Каждое окно таило угрозу. Учитывая, как часто на голову прохожим падали горшки, разумный человек непременно должен был воспользоваться советом Ювенала и не соваться на улицу, не составив завещания. У Клеопатры были все основания тосковать по своей стране, которую римский поэт позже назовет «покрытой тонким слоем цивилизации».

В то время Рим только начинал усваивать заимствованное на Востоке искусство градостроительства. Оказавшись в городе, вы напрасно искали бы знакомые виды: Колизей, «образец амфитеатров», еще не построили. Не было ни Пантеона, ни термов Каракаллы. Единственным достойным внимания зданием был театр Помпея; его очертания вдохновили Цезаря на создание Форума, вскоре затмившего своего предшественника. Рим еще оставался провинциальным, но все острее ощущал недовольство таким положением. Культуру, искусство и представления о прекрасном по?прежнему импортировали из Греции; если вы нуждались в толковом секретаре, лекаре, укротителе зверей или ювелире, вам надлежало искать грека. Тому, кому понадобилась редкая рукопись, была прямая дорога в Александрию. В Риме приличных списков было не найти. Такое положение взрастило в горожанах комплекс неполноценности и поневоле заставило их мечтать о превосходстве. И как всякая грезящая о превосходстве нация, они тотчас же принялись поносить и принижать идеал, к которому стремились. Пирамиды – настоящее чудо инженерного искусства древности, возведенное посреди пустыни при помощи примитивных инструментов и несовершенных расчетов – объявили «глупым и недостойным знаком царской спеси». Показное презрение к изнеженным египтянам помогало римлянам бороться с завистью. Римский гражданин противостоял египетским излишествам и сумасбродствам со стойкостью Марка Твена, не желавшего слушать пение сирены Европы. Оказавшись лицом к лицу с более развитой цивилизацией, римлянин спешил объявить все ее достижения признаками упадка или варварства и спрятаться за острыми гранями и прямыми углами родного языка, с неохотой – морщась и фыркая – признав за греческим некоторую гибкость и благозвучность. Прямодушным и бесхитростным людям пристало разговаривать на латыни. Увы, в ней не было слова «нестяжательство», но, к счастью, нашлось место для словосочетаний «золотая посуда» и «египетская роспись по стеклу».