Порою нестерпимо хочется... - Кизи Кен Элтон - Страница 96

Индеанка Дженни вспоминает предсказание и воспринимает дождь как знамение, но прежде чем ей удается вспомнить свое предсказание целиком или понять смысл знамения, она проваливается в глубокий сон…

В холодной комнате в конце извилистого коридора, окутанный застаревшими запахами пота, грибка, мазей и перегара, скрежеща сквозь сон двумя своими зубами, лежит Генри. Потревоженный лаем, он кряхтит и ворочается, стараясь не упустить сон, отгоняющий боль, которая сегодня целый день, как прибой, накатывает на его одеревеневшее тело. Он упрямо отказывается принимать прописанное врачом снотворное: «Замутняет взор « — и порой не спит по целым неделям. Он кряхтит и ругается в полудреме, которая и не сон, и не бодрствование.

— Черт побери, черт, — шепчет он. — Дьявол разбери ее, — говорит он.

Лай прекращается, и Генри утихает под своим зеленым одеялом, замирает, как поваленное дерево, постепенно покрывающееся мхом…

Джо Бен стоит один в своей комнате, прикидывая, переночевать здесь или вернуться к Джэн и детям; напряженная нерешительность искажает его лицо. Ему очень хочется, чтобы кто-нибудь дал ему совет в этом сложном вопросе.

Тыквенный фонарь стоит на комоде, утонув в луже чистого густого воска. Он смотрит своими прорезанными глазами на мучения Джо и ухмыляется, как счастливый пьяница, уже утомленный весельем, но еще не окончательно вырубившийся; если у тыквы и есть для него совет, то она так набралась, что дать его все равно не может.

Ли ложится, теша себя надеждой, что не заболеет. Последние три недели его жизни, как на карусели, галопом проносятся перед его глазами. «Головокружение, — диагностирует он, — послетравное похмелье». Каждая деталь, порез, царапина, волдырь проплывают перед ним, словно выточенные из дерева. Проходят, как деревянная кавалерия. А он лежит в полусне в центре этой карусели, раздумывая, какого скакуна выбрать. И после нескольких минут внимательнейшего осмотра выбирает: «Эту!» — стройную кобылицу с подтянутыми боками, волооким взглядом и летящей золотой гривой — и, наклонившись, шепчет ей в ухо: «Ты бы видела его… как первобытное животное… жестокое и прекрасное одновременно».

В другом конце коридора на деревянном стуле босой и без рубашки сидит Хэнк, тяжело дыша забитым спекшейся кровью носом. Вив промывает его раны ватой, смоченной в спирте. При каждом прикосновении холодной ватки он подскакивает, вертится и хихикает, и по его щекам бегут кровавые слезы, которые Вив тут же утирает.

— Знаю, милый, знаю, — повторяет она, водя своими пальчиками по его рукам, — знаю, — лаская и гладя его, пока слезы не иссякают и Хэнк, покачиваясь, не поднимает голову. Он тупо оглядывается, потом взгляд его проясняется, и он хлопает себя по животу.

— Ну-ка, — ухмыляется он, — посмотри-ка, кто это у нас здесь. — Он распускает ремень и начинает расстегивать пуговицы своими распухшими пальцами. Вив смотрит, сгорая от желания прийти на помощь этим разбитым пьяным пальцам. — Боюсь, я немного перебрал, Джо Бен сказал тебе? Пришлось снова вышибать мозги из Бигги Ньютона. О Господи! — Он роняет брюки и падает в постель. — Прости, милая, если я доставил тебе беспокойство…

Она улыбается:

— Не говори глупостей, — и встряхивает головой. Волосы рассыпаются, и она закусывает прядь губами. Вив стоит, нежно глядя на Хэнка, наблюдая, как от сна сглаживаются у него линии скул, расслабляются плотно сжатые губы, пока все лицо Хэнка Стампера полностью не заменяется чьим-то другим, любимым и давно потерянным лицом человека, в которого она когда-то влюбилась, которого впервые увидела лежащим в крови без сознания в камере своего дядюшки, — усталое, нежное и очень детское лицо.

Она смахивает с лица надоедливые волосы и наклоняется ближе к спящему незнакомцу.

— Привет, любимый, — шепчет Вив, как девочка своей кукле, когда она не хочет, чтобы ее слышали, так как уже выросла из этих детских глупостей…

— Знаешь, я сегодня пыталась вспомнить слова старой колыбельной и не смогла. Там такие слова: «Выше-выше, на макушке неба в сонном царстве кто живет? Сойка синяя так ткет…» — а дальше я не помню. А ты? А ты?

Ответом ей лишь тяжелое дыхание. Она закрывает глаза и прижимает пальцы к векам, пока тьму не начинают пронизывать искры, но ложбинка у нее под ложечкой так и остается пустой и холодной. Она нажимает сильнее, пока глазные яблоки не пронизывает боль, и еще сильнее…

А Хэнку тем временем снится, что он первый в классе, и никто не пытается оспорить его первенство, никто не старается спихнуть его оттуда, и никто, кроме него самого, даже не подозревает, что он — первый.

Эксцентричный диабетик — бывший профессор анатомии, а ныне владелец странной лавки раритетов, расположенной на прибрежном шоссе неподалеку от Ридспорта, — вместо запрещенных спиртных напитков употребляет серовато-синенькие, трупно-голубенъкие ягодки, которые собирает в жутких тенистых зарослях, окружающих его магазинчик…«Коктейль из беладонны, — успокаивает он своих взволнованных друзей, употребляющих пиво.

— Для кого-то яд, для кого-то — кайф».

Тедди, владелец «Пенька» и по совместительству бармен, может, и поспорил бы с экс-профессором о вкусах, зато первым в Ваконде согласился бы с его основополагающим принципом. Ибо самые суровые дни обитателей города становились для Тедди самыми благодатными, самые темные вечера — самыми яркими. Разочарование толпы в вечер Хэллоуина поглотило выпивки гораздо больше, чем если бы Биг Ньютон оторвал голову Хэнку Стамперу… И точно так же дождь, принесший на следующее утро потоки отчаяния забастовщикам, для Тедди звучал звонкой радостной капелью.

Совсем другие реакции вызвал дождь у Флойда Ивенрайта. «Боже, Боже, Боже мой!» В воскресенье он проснулся поздно, с тяжелым похмельем, с опаской размышляя о влиянии вчерашнего пива на собственный желудок. «Вы только взгляните — вот и он. Грязный сукин дождь! А что это такое мне снилось? Что-то ужасное…»

— В этой земле человек гниет как труп, — так отозвался на дождь Джонатан Дрэгер, выглянув из окна гостиницы на Главной улице и увидев бегущие по ней черные потоки воды в дюйм глубиной.

— Дождь, — только и вымолвил Тедди, глядя сквозь кружевные занавески на низвергающиеся небеса. — Дождь.

Всю бурную ночь катились тучи с океана — они двигались угрюмыми толпами, разъяренные столь долгим вынужденным ожиданием, полные мрачной решимости с лихвой расквитаться за упущенное время. По ходу проливаясь дождем, они плыли над пляжами и городом, двигаясь к фермам и холмам, и наконец начинали громоздиться вдоль стены прибрежных гор, по инерции тяжело вползая друг на друга. Всю ночь напролет. Некоторым удавалось перевалить через горные хребты, и они, перегруженные дождем, обрушивались в долину Вилламетт, но большинство, вся эта груда, собранная и пригнанная сюда с далеких океанских просторов, грузно откатывалась назад, навстречу новым хлопьям туч. И, сталкиваясь, они взрывались и обрушивались на город.

Гарнизоны осоки, пикетирующие подножия дюн, были наголову разбиты авангардом туч и теперь лежали поверженные; упавшие зеленые стрелы травы лишь указывали направление обрушившейся на них атаки, но к серому рассвету все уже было закончено.

К рассвету с дюн в океан бежали потоки воды, дочиста смывая с пляжей весь летний мусор.

Кучки прибрежных деревьев гнулись под порывами ветра, дующего с океана, — рощицы задушенных кедров и елей, скрючившихся и парализованных ужасом, застыли, словно увидев в свете молнии страшный лик Медузы Горгоны. К полудню этого первого ноябрьского дня маленькие короткохвостые мыши, обитавшие в корнях этих деревьев, повылазив из своих нор, впервые на памяти местных жителей, начали Великий Исход к Востоку, к возвышенности, опасаясь, что такой потоп почти наверняка зальет их жилища…

— Боже, Боже мой, мыши уходят из своих нор. Что-то нас ждет дальше, — так отнесся Ивенрайт к этой миграции.

— Грызуны перебираются зимовать на городские помойки, — задумчиво определил Дрэгер и записал в свою записную книжку: «Человек Познается по Мышам, Кормящимся у Него «.