Сказки Старой Англии - Киплинг Редьярд Джозеф - Страница 12

Надо сказать, что Крылатые Шлемы, прежде чем высадить людей на берег, должны были сначала убрать на корабле паруса, и если дождаться, когда они начнут их сворачивать, и тут же метнуть из катапульты камни — железные стрелы не годятся, стрелы просто проходят через ткань, — то корабль переворачивается и море снова становится чистым. Несколько человек, бывает, доплывут до берега, но их единицы… В общем, это несложно. Самым трудным для нас было часами стоять на песчаном берегу под пронизывающим ветром со снегом. Так мы и сражались с Крылатыми Шлемами в ту зиму.

Ранней весной, когда восточные ветры пронзают тебя словно ножом, Крылатые Шлемы снова собрали много кораблей напротив Сегедунума. Алло сказал мне, что они не успокоятся, пока в открытом бою не захватят хотя бы одну башню. Они всегда сражались в открытую. Мы целый день методично забрасывали их камнями, пока все не было окончено. И тогда я увидел, что к берегу плывёт какой-то человек, очевидно спасшийся после того, как его судно затонуло. Я подождал, и волна выбросила его к моим ногам.

Шагнув вперёд, я увидел, что у человека такая же медаль, что и у меня. — Парнезий показал рукой на грудь. — Поэтому, когда человек пришёл в себя и был в состоянии говорить, я задал ему особый вопрос, на который существует особый ответ. И он ответил этим нужным словом — значит, среди почитателей бога Солнца Митры[49] он принадлежал к разряду Грифонов[50]. Я прикрыл его своим щитом, и он встал. Я и сам, видите, не маленького роста, но он был на целую голову выше меня.

«Что теперь будет со мной?» — спросил он.

«Ты свободен, брат, — ответил я. — Можешь остаться или уйти».

Он посмотрел на волнующееся море. Там виднелся только один уцелевший корабль — он был вне досягаемости наших катапульт. Я подал знак не стрелять, а он махнул рукой, подзывая корабль к себе. Корабль послушно двинулся к нему, как собака на зов хозяина. Когда до корабля оставалось ещё шагов сто, он откинул назад волосы и поплыл ему навстречу. Его втащили на палубу, и корабль ушёл. Я знал, что богу Митре поклоняются люди разных стран, и выбросил этот случай из головы.

Месяц спустя я встретил Алло с его лошадьми, и — клянусь храмом Пана[51] о Фавн! — он протянул мне большое золотое ожерелье, сплошь усыпанное кораллами.

Сначала я подумал, что это взятка от какого-нибудь купца из города и что она предназначена для Рутилиануса.

«Нет, — сказал Алло, — это подарок Амала, того человека, которого ты спас на берегу. Он говорит, что ты настоящий мужчина».

«Он тоже настоящий мужчина. Передай ему, что я буду носить его подарок», — ответил я.

«О, Амал ещё молод и глуп. Но если рассуждать серьёзно, император так прославился своими подвигами в Галлии, что Крылатые Шлемы хотят быть с ним в дружбе. Или, вернее, в дружбе с его слугами. Они надеются, что Пертинакс и ты могли бы присоединиться к ним». Алло посмотрел на меня, словно одноглазый ворон.

«Алло, — сказал я, — твой народ и ты — зерно меж двух жерновов. Радуйся, если они вращаются равномерно, и не пытайся всунуть между ними руку».

«А разве я пытаюсь? Я одинаково ненавижу и римлян, и норманнов. Но если Крылатые Шлемы будут надеяться, что когда-нибудь вы с Пертинаксом выступите заодно с ними против Максима, они оставят вас в покое, чтобы дать вам время подумать. Нам всем нужно время — и вам, и мне, и Максиму. Позволь мне отнести Крылатым Шлемам какое-нибудь утешительное послание — что-нибудь, над чем они поломали бы себе головы. Мы, варвары, все одинаковы. Мы готовы сидеть ночь напролёт и обсуждать любое слово, брошенное римлянином. Ну как, согласны?

«У нас нет солдат. Мы должны сражаться с помощью слов, — сказал мне Пертинакс. — Предоставь это дело нам. Мы с Алло договоримся».

И вот Алло отправился обратно к Крылатым Шлемам передать наше обещание не нападать на них, если они не будут нападать на нас. Им, наверно, надоело терять людей на море, и мы заключили что-то вроде перемирия. И уж, наверно, Алло, который, как и всякий торговец лошадьми, любил немного приврать, шепнул им также, что когда-нибудь мы, возможно, выступим против Максима, как тот в своё время выступил против римского императора.

И действительно, в ту зиму Крылатые Шлемы беспрепятственно пропустили наши корабли с зерном, которые я посылал пиктам. Так что пикты были сыты, и, поскольку они были в какой-то степени моими детьми, я был рад этому. У нас на Стене было всего лишь две тысячи солдат, и я неоднократно писал Максиму, просил его, умолял прислать мне хотя бы одну когорту из моих старых северобританских частей. Но он не мог этого сделать. Ему нужны были все войска для новых побед в Галлии.

Затем пришли вести, что Максим разбил и отправил на смерть императора Галлии Грациана. Я снова попросил о помощи, решив, что теперь Максиму бояться нечего. Он отвечал: «Узнай, что я наконец свёл счёты с этим щенком Грацианом. Ему можно было бы подарить жизнь, но он слишком уж запутался и совсем потерял голову, а это самое плохое, что может случиться с императором. Передай своему отцу, что я согласен ехать только на двух мулах, не буду претендовать на Рим и если Феодосий не сочтёт своим долгом меня уничтожить, я останусь императором Галлии и Британии и тогда вы, дети мои, получите столько воинов, сколько вам нужно. Сейчас же я не могу послать ни одного…»

Максим не любил Феодосия, императора Рима. Это была его судьба, и это была его погибель. А Феодосий, насколько я знаю, был хорошим человеком.

Парнезий на мгновение замолчал, потом продолжал:

— Я ответил Максиму, что, хотя на Стене сейчас царит мир, я чувствовал бы себя спокойнее, имея побольше воинов и катапульт. В ответ он написал: «Вы должны пожить ещё немного в тени моих побед, пока я не увижу, что намеревается делать Феодосий. Он может приветствовать меня как брата императора, но может и готовить против меня армию. В любом случае сейчас я не могу прислать ни одного человека».

— Он вечно повторял одно и то же! — воскликнула Юна.

— И это было правдой. Потому он и не приносил нам извинения за отказ. Как он и предсказывал, благодаря его победам у нас на Стене царило спокойствие ещё очень долго. Пикты жирели не меньше, чем их овцы, пасущиеся на вереске, а все мои солдаты до единого научились отлично обращаться с оружием. Да, Стена выглядела мощной. Но я, я-то знал, насколько мы слабы. Я знал, что если даже ложный слух о поражении Максима доползёт до Крылатых Шлемов, они могут взяться за нас всерьёз, и тогда… тогда Стена должна пасть. О пиктах я не думал, но за эти годы я лучше узнал силу Крылатых Шлемов. Их число росло с каждым днём, у меня же солдат оставалось столько, сколько и было. Из самой Британии Максим тоже забрал гарнизоны, так что я чувствовал себя человеком, который стоит перед разломанным забором и гнилой палкой должен отогнать мчащихся на него быков.

Так, друзья мои, мы и жили на Стене, ожидая, ожидая, ожидая помощи, которую Максим так и не прислал.

Вскоре он сообщил, что собирает армию против Феодосия. Он писал: «Передай отцу, что судьба приказывает мне ехать на трех мулах сразу или же быть разорванным ими на куски. Я рассчитываю покончить с Феодосием за один год, раз и навсегда. Тогда ты, Парнезий, будешь править Британией, а Пертинакс, если пожелает, Галлией. Я бы очень хотел, чтобы вы сейчас были со мной и помогли бы формировать вспомогательные войска. И молю вас, не верьте ни единому слову о моей болезни. Моё старое тело немного расклеилось, но я вылечу его тем, что скоро въеду в Рим».

Пертинакс сказал: «С Максимом покончено. Он пишет как человек, давно потерявший всякую надежду. Я тоже давно потерял всякую надежду и поэтому могу понять его. А что он прибавляет в конце письма?»

«Скажи Пертинаксу, что я повидал его дядю, ныне умершего, дуумвира из Дивии, и он вполне честно отчитался за все деньги матери Пертинакса. А её я отправил с надлежащим для матери героя эскортом в Никею[52], где климат помягче».