Боги ждут жертв - Кинжалов Ростислав Васильевич - Страница 10

– Город зеленого потока[20], – прошептал Шбаламке, обращаясь скорее к себе, чем к Хун-Ахау, хотя тот услышал его слова. В голосе молодого воина звучали восхищение и страх.

Берег постепенно приближался; все отчетливее видны были человеческие фигуры, даже выражение отдельных лиц. Длинная прибрежная полоса была полна неподвижно стоявших людей с лицами, обращенными к городу. Между ними сновали другие, медленно прохаживались, поглядывая на реку, третьи; знатных лиц в носилках носили от одной группы к другой.

Внезапно Хун-Ахау понял смысл происходящего, и его сердце запрыгало, стуча в грудь, как будто хотело вырваться. Это рынок рабов: неподвижно стоящие люди – рабы, которых вывели на продажу, а расхаживающие около них – покупатели и продавцы. Будь проклят, Одноглазый!

Неподалеку от массивного каменного столба, высоко поднимавшегося из воды, лодки пристали к берегу. Остальные пленные, по-видимому, также поняли, что им предстоит: послышались стоны и подавленные причитания, мольбы и воззвания к богам, многие тупо глядели в воду, не решаясь взглянуть на то место, где через несколько минут должна была решиться их судьба.

Первым на берег выскочил Одноглазый, за ним – несколько воинов; остальные остались пока в лодках. Начали выводить пленных.

Люди шли с неохотой, медленно, все время оглядываясь на лодки, как будто они были последним связующим звеном с навеки потерянной свободой. Воины тихо ругались, торопили, но били редко: очевидно, боялись повредить ненароком товар. Один Шбаламке выпрыгнул из лодки с таким видом, словно он торопился на какое-нибудь интересное и приятное зрелище.

Между тем все новые и новые лодки причаливали к берегу; с одних выгружали набитые мешки с какими-то товарами, кувшины, миски, горшки, с других – тоже гнали рабов. На рынке становилось все теснее; шум и гам возрастали с каждой минутой.

Одноглазый привел своих пленных к месту, предназначенному для продажи рабов, и выстроил их таким же образом, как и у соседей. Невольников на рынке было много; несколько сотен людей стояли понурив головы и молча ждали, к кому они попадут. Торговля, однако, шла пока вяло, и обычных клятв, сопровождавших заключение сделки, почти не было слышно.

Первого покупателя, появившегося перед ним, Хун-Ахау запомнил на всю свою жизнь: это был высохший сгорбленный старик с глубоко запавшими глазами; на его одежде виднелись какие-то странные желтые пятна. Он долго присматривался к Хун-Ахау, а затем вытянул руку, чтобы пощупать мускулы юноши. На невольную дрожь отвращения, охватившую Хун-Ахау, старик, казалось, не обратил никакого внимания. Постояв несколько минут в раздумье, он спросил тихим голосом Одноглазого о цене.

– Двести пятьдесят! – отрывисто отвечал тот.

Старик пожевал сухими губами, подумал еще немного и, не говоря ни слова, медленно удалился. Хун-Ахау проводил его долгим взглядом.

Как сложилась бы его жизнь, если бы покупка совершилась? Может быть, от такого старика было бы легче убежать, чем от другого владельца? А может быть, задавленный непосильной работой, он быстро угас бы в неволе? Кто знает! Участь раба – горькая участь!

Шбаламке, стоявшего через несколько человек от Хун-Ахау, казалось, эти вопросы совершенно не беспокоили. Он упорно рассматривал большую статую, находившуюся на вершине дворца правителя, и не обращал никакого внимания на подходивших к нему покупателей. Зато стоявший рядом с ним Ах-Кукум весь трепетал, как только кто-нибудь на минуту останавливался перед ним. В промежутках он глядел умоляющими глазами в небо и беззвучно шептал молитвы, призывая на помощь божества дня.

Неожиданно перед невольниками Одноглазого появился новый покупатель с такой необычной внешностью, что даже Шбаламке оторвался от созерцания статуи и перенес взгляд на пришедшего.

Это был невысокий человек среднего возраста, такой толстый, что, казалось, он не идет, а быстро катится по площади, как шар. Тройной подбородок, упиравшийся в драгоценное ожерелье, и пухлые щеки его все время подпрыгивали, потому что, несмотря на полноту, он был чрезвычайно подвижен и быстр в движениях. Одежда и головной убор подошедшего поражали богатством и пышностью. Пыхтя и отфыркиваясь, он подкатился прежде всего к Хун-Ахау и зорко оглядел юношу маленькими, блестящими и хитрыми глазками.

Затем, не говоря ни слова, он устремился к Шбаламке, ткнул пальцем в его залеченную руку и на мгновение задержался. Шбаламке отнесся к этому странному жесту незнакомца по-прежнему равнодушно. После этого покупатель двинулся прямо к Одноглазому, уже не останавливаясь около других пленных. За ним следовали двое, одетые только в набедренные повязки, – очевидно, рабы, – тащившие на спинах большие мешки, и трое воинов с копьями.

– Сколько просишь за тех двух? – спросил он неожиданно тонким для его телосложения голосом.

Одноглазый хорошо знал, кого имеет в виду покупатель, но тем не менее ворчливо спросил, о каких именно двух рабах тот говорит.

– За упрямца и воина с испорченной рукой, – миролюбиво отвечал толстяк.

Даже Одноглазый не мог сдержать жеста удивления перед такой проницательностью покупателя. Быстро и точно определить с первого взгляда характер одного и прежние занятия другого раба было не так-то легко. Но ни удивляться, ни расспрашивать в подобных случаях не полагалось. Поэтому начальник отряда кратко ответил, что он хочет получить за них пятьсот.

– Тебе долго придется простоять здесь, запрашивая такую цену, – спокойно заметил новый покупатель.

– Сколько же даешь ты? – поинтересовался Одноглазый.

– Триста за обе головы, – ответил толстый.

– Ты ценишь их слишком дешево! – раздраженно сказал Одноглазый.

– Ровно столько, сколько они стоят в действительности. Один из них упрям – он, наверное, уже не раз пытался бежать, и тебе приходилось все время следить за ним. Второй попал в рабы случайно; как и всякий воин, он туп и не может хорошо работать. Триста – хорошая цена за них, соглашайся!

Одноглазый был в явном затруднении. Он не мог внутренне не согласиться с тем, что говорил ему толстяк; и характеристика, данная рабам, и цена были правильными. Но, не говоря уже об обидных словах о воинах, то есть и о нем самом, начальник не хотел согласиться на предложенную цену потому, что это казалось ему каким-то поражением. Отчаянно ища достойного выхода, он предложил другую комбинацию, хотя в глубине души не считал ее особенно выгодной.

– Плати пятьсот, как я сказал, и в придачу можешь выбрать любого третьего из моих невольников!

– Согласен, – быстро сказал толстяк, и по насмешке, промелькнувшей в его живых глазах, Одноглазый понял, что он совершил ошибку.

– Слово воина – твердое слово! – произнес он громко, чтобы не уронить себя в глазах собравшихся вокруг любопытных. – Я назвал пятьсот, и ты платишь пятьсот. То, что я хотел, – получил!

Во время этой тирады толстяк снова отошел к выстроенным рабам. Заметив подавшегося вперед Ах-Кукума (он урывками слышал разговор и мечтал попасть с друзьями к одному владельцу), необычный покупатель весело подмигнул ему одним глазом и, усмехнувшись, ткнул пальцем в его грудь. Третий раб был выбран.

Успокоившийся Одноглазый (он, видимо, не возлагал на Ах-Кукума особых надежд) и толстяк произнесли обычно полагающиеся при продаже клятвы, а затем покупатель, взяв у сопровождавшего его раба мешок, начал с привычной легкостью быстро отсчитывать бобы какао[21]. Одноглазый таким умением, как видно, не отличался; он подозвал на помощь одного из своих воинов. Они долго считали и пересчитывали бобы, рассматривали их и даже нюхали. Неожиданно Одноглазый сунул раскрытую ладонь к носу покупателя.

– Ты меня обманываешь, – завопил он, – это фальшивый боб! Немедленно обменяй его на настоящий!

Толстяк взял боб с легкой улыбкой и, не разглядывая, бросил его на землю, а рассерженному продавцу подал другой. Счет продолжался.