Госпожа моего сердца - Кинсейл Лаура - Страница 49

Она лежала совсем тихо, не двигаясь. Ему вдруг пришло в голову, что она плачет. Он затаил дыхание, но так ничего и не услышал.

Меланта сказала, что была одинока, пока она не нашла его. Он закрыл глаза. Он сам был одинок в жизни, живя между мечтою и реальностью. Сейчас им было обоим плохо – все из-за ее прихотей. Он злился на нее и даже ненавидел ее из-за этого. Но ненависть совсем не мешала любить ее. Оба эти чувства так сильно срослись, что трудно было понять, где что. Совсем так, как он бы не смог вразумительно объяснить, красива ли она или нет. Ни то, ни другое. Она как бы срослась с ним самим, а самим можно быть недовольным или нет, но нельзя бросить до самой могилы.

Он протянул к ней свою руку, нащупал ее волосы и положил на них ладонь. Она молчала. Тогда он медленно и осторожно начал продвигать руку к ее лицу. Он осторожно нашупал ее висок, ее брови. Щека, ресницы, теплые слезы.

– Я, кажется, не позволяла тебе щупать меня, когда это тебе заблагорассудится, – произнесла она резко.

Он повернулся и обнял ее.

– Я знал, что вы скоро снова станете высокородной принцессой, – сказал он с невеселой усмешкой. Он притянул ее и прижал к своей груди. – Моя госпожа-королева, ваши слезы пронзают мое сердце, как стрелы.

– Фу, – ответила она, – жалкий монах.

Он с такой силой прижал ее к себе, что у нее перехватило дыхание.

– Вы хотите мою честь? Я отдаю вам ее. Я сделаю эту глупость и несуразнобть, которую вы хотите от меня. Я стану прелюбодействовать с вами, моя госпожа, а потом… пусть меня судит и Небо и Ад, как они только пожелают.

Он почувствовал, как она повернула голову. Затем, после долгой паузы, вдруг как-то странно сказала:

– А если бы я стала твоей женой, то это бы не было грехом?

Он горько рассмеялся.

– Да, если бы я был королем Англии, и еще Франции, да вдобавок не женат.

Она подняла руки и обхватила своими ладонями его лицо.

– Слушай.

Необычная для нее настойчивость моментально взволновала его, и он весь превратился в слух. Он ждал, но она почему-то молчала. Ее пальцы нервно дрожали, она стала сжимать их в кулаки, а затем снова разжимать, касаясь его щек.

– Не знаю, как мне начать… Я боюсь, что нанесу тебе рану, причиню страдания. Мой дорогой и самый любимый, единственный и верный друг, неужели ты за все эти годы так и не понял, зачем я тогда обвинила тебя в Авиньоне?

Где-то в глубине души у него начало формироваться подозрение, но он еще плохо понимал, что оно означало, и покачал головой.

– Твоя жена… Ты думаешь, что ее отпустили и поместили в монастырь в Сент-Клауде? Да нет же, они поместили ее под стражей в святую конгрегацию в папской курии и призвали инквизиторов. И с тобой поступили бы точно так же, если бы выяснилось, что ты верил ее проповедям и откровениям. Они же не могли допустить того, чтобы женщина проповедовала, поясняла Святые Писания. Для них было неприемлемо уже то, что она могла требовать от тебя клятв против замужества.

– Боже, нет, – выдохнул он. – Нет же, ведь епископ… он сказал, что ей выделяется место в Сент-Клауде. Я же заплатил за него! И отдал на ее содержание своего коня и доспехи!

Она ничего не ответила. Он подумал о всех своих письмах к ней, о деньгах, которые посылал год за годом, не получая никакого ответа.

– О, Мария, Мария, матерь Божья… где же она?

Он сел.

Она приподнялась, продолжая гладить его Щеки.

Рук застонал. Он отпустил ее руки, которые 'машинально схватил раньше, и обнаружил, что ему нечем дышать.

– Она в тюрьме?

Но он сам уже знал, что она не в тюрьме. Молчание Меланты, то, как она вдруг опустила руки, подтвердило это.

– Я не уберег ее. – Его тело вдруг затряслось, он сжимал и разжимал кулаки, пытаясь взять себя в руки, но ничего не выходило. – Я бросил ее.

– Послушай, – холодный и резкий тон Меланты полоснул его, словно нож. – Это она бросила тебя. Я слышала тогда все, что она говорила. И если ты забыл, то я напомню. Она не была ни святой, ни даже очень верующей. И еще очень плохой женой.

– Но ее видения…

– Ха! Да они возникали не более от Бога, чем от хвоста павлина. Когда я вышла замуж, я не любила своего мужа, но я отдавала ему ту же честь и долг, которые он отдавал мне. Я не рыдала, не визжала, не требовала от Бога, чтобы он ниспослал мне видений, которые освободили бы меня от произнесенных клятв. Не делают этого и миллионы других женщин, хотя добрая половина из них живет в таком подчинении мужу, о котором ты не можешь даже и вообразить, а лишь только одной из тысячи при этом повезло в жизни так, как ей. – Голос Меланты перешел в шипение. – Я полюбила моего мужа в конце концов, но жизнь, которую мне пришлось вести ради него… Да я продала бы свою душу за то, чтобы поменяться местами с твоей женой. Чтобы иметь подле себя такого верного человека, готового защищать свою жену и детей. А она предала тебя, ради глупого честолюбия, и только-то. Ради того чтобы ее называли святой такие же глупцы, как и она сама. Да я бы сама сожгла ее, если бы она еще и тебя затащила в эту губительную трясину, что она всеми силами и пыталась сделать.

– Значит, ее сожгли?

– Да, – ответила она, успокаиваясь. – Мне очень жаль. Ей ничем уже нельзя было помочь. Она сама привела себя к своей гибели. Они заключили, что она член секты, почитающей Святого Духа.

– Изабелла, – сказал он, и его сердце охватил холод страха. – Во имя Господа – сжечь! – У него перед глазами стали возникать жуткие сцены видений, и он стал судорожно дышать.

– Она избежала страданий, – произнесла принцесса твердым голосом. – Ей дали посеет, и она совершенно ничего не понимала. Даже приговор. И такой она оставалась до самого конца. Я уверена, что она так и умерла, полагая, что все считают ее святой.

– Откуда это известно вам, моя госпожа?

– Известно.

Он внимательно смотрел на нее в темноте.

– Я не верю вам.

– Тогда я скажу тебе имя того священника, которого подкупила, чтобы он опьянил ее. Его звали тогда Фра Маркус Ровере, сейчас он декан в Авиньоне.

– Вы… Но зачем?

– Зачем? Я не знаю этого сама! Может быть потому, что ее безмозглый муж любил ее, глупец. А может быть потому, что мое окно выходило на здание суда, и я не желала, чтобы мой сон обеспокоил женский визг. Кто знает.

Он лежал, откинувшись на подушку. Он не плакал. Он вспоминал, как хотел иногда, чтобы Изабелла умерла и освободила его. Он думал о том, что она была дочерью торговца, и он никогда не смог бы открыто привести ее ко двору Ланкастера. Даже одно то, что он был женат на такой простолюдинке, наверняка помешало бы ему быть признанным рыцарем. Он думал о первых веселых днях после свадьбы, о ее улыбке и красивом теле, о конце своего одиночества, как ему казалось тогда. О страхе, позорном страхе, который охватил его тогда. Страхе не боли, которую он изведал очень хорошо в своей жизни, и не самой смерти, а смерти до того момента, когда он сможет снова оказаться с ней вместе в постели.

Она до сих пор оставалась единственной женщиной, с кем он спал в постели. И, как выяснилось теперь, она была мертва уже тринадцать лет. Пепел и обгоревшие кости – вот и все, что осталось от нее.

Он услышал стон и понял, что это стонет он сам.

Ему надо было поплакать. Но слезы почему-то застряли у него в горле. Сейчас он мог только лежать, сжимая голову руками, словно таким образом мог удержать ее на месте от карусели мыслей.

– Я не могу вспомнить ее лица! – закричал он. – О, Святая дева Мария, спаси меня, я вижу тебя вместо нее.

– Ш-ш, – она приложила палец к губам. – Тихо. – Она дотронулась до его щеки и стала тихо тереть ее – это совсем не удивительно. Я ведь рядом с тобой, мой любимый. Вот и все объяснение.

Он судорожно схватил ее руку.

– Не покидай меня. Не уходи с моего щита, моя госпожа.

– Никогда, – ответила она. – Если это только будет в моей власти – никогда.

Он чувствовал у себя на лице ее дыхание. Она лежала рядом.