Звезда сыска - Кузьмин Владимир Анатольевич - Страница 31

Похоже, что Массалитинов удивился такой просьбе, но ответил согласием:

— Если вам интересно, заходите. Буду только рад. Самое правильное время с двух до пяти часов пополудни. И найти меня совершенно просто. Видите рядом с полицейским домом магистрат? Так вам надо с Магистратской улицы войти во двор, оттуда всего два входа, вам нужно будет в левый. А там спросите, и меня пригласят. Хотите, я ваш снимок сделаю? Лучшее место трудно подыскать.

— И фотокарточки сделаете? — немного наивно спросил Петя.

— Само собой, — улыбнулся Николя. — Для каждого из вас и себе на память, если позволите. А иначе зачем снимки делать?

Снимков было сделано два: на первом мы с Петей, а затем и все втроем. Оказалось, что у Коленькиного аппарата имеется специальное устройство, нажмешь на спуск, а затвор открывается спустя несколько секунд, чтобы сам фотограф успел встать перед объективом.

После этого наш фотограф заторопился по своим делам, а мы решили еще прогуляться.

— Ну и куда направился наш подозреваемый? — поинтересовалась я, как только мы остались вдвоем. — Вы вслед ему головой вертели так, что я боюсь, как бы снимки не испортили.

— Нет, когда снимали, я спокойно стоял, — серьезно ответил Петя. — А тот господин прямиком в гостиницу направился. Отсюда даже видно было, как он туда вошел. Надо бы как-то его личность установить.

— А еще важнее узнать, зачем он в архиве был. Очень уж он не похож на бескорыстного любителя старых документов.

Петя кивнул в знак согласия, но спросил невпопад:

— Нам в пятницу на уроке немец все уши протрындел про то, какая чудная барышня накануне экзамен сдавала. Все в пример ставил, насколько хорошо она по всем предметам ответ держала. А уж по-французски, если ему верить, говорит просто превосходно. Вы с ней, случаем, не знакомы?

Посмотрел он на меня при этих словах столь подозрительно, что сама не знаю, как я тот взгляд выдержала. И смех стал разбирать, и смущение, и даже виноватой себя стала чувствовать за свой обман. Потому сразу и спросила:

— А фамилию ее он не называл?

— Называл, — тяжело вздохнув, сказал Петя. — Я фамилию не запомнил, но точно не Кузнецова.

— Так как же мне тогда сказать, знакомы мы или нет? И с чего эти вопросы?

— Больно она мне одного человека напомнила, — отчего-то Петя стал совершенно мрачным и добавил по-французски: — Vous avez me revient en premier bieu.[48]

— Ну вот, опять вы по-французски изъясняетесь. Я же вас просила!

— Я сказал, что сразу про вас вспомнил, — на этот раз он перевел совершенно честно, хотя и эти слова вполне могли посчитаться за комплимент. — Среди моих знакомых нет иных девушек, столь умных.

— Спасибо за добрые слова и за то, что обо мне вспоминаете. Но когда же мы в архив пойдем?

— Да хоть завтра, если вам будет удобно?

— Завтра суббота, у нас в театре спектакль. А по воскресеньям архив не работает. Получается, в понедельник?

От нашей прогулки и от общения с приятными людьми на душе сделалось совсем легко. И с чего я в полицейском управлении привязалась к этому городу, с чего он мне стал казаться неприятным? Здесь, как и всюду, есть разные люди. Можно подумать, в Москве, в Лондоне или Париже мне одни только приличные и приятные люди встречались. А вот перед Петей неудобно. Может, стоит ему рассказать, что это я сдавала экзамены? Но ведь если сказать «а», то следует сказать и «б»? Соображает Петя отменно, а сложить два и два и без его соображения можно. Станет расспрашивать про французский язык, придется рассказать про Париж Тут же футбол припомнится, следовательно, и про Лондон говорить придется. А главное, придется говорить про родителей, отчего погиб папа, почему я при живой маменьке с дедушкой разъезжаю по неведомым краям. А уж обо всем этом мне по-прежнему разговаривать тяжело. Опять же, отчего-то в разговоре столь запутанные истории несерьезно выглядеть начинают. По жизни драма, а то и вовсе трагедия. А в разговоре выходит фарс, а то и хуже того — водевиль с куплетами. Можно, конечно, отказаться отвечать на такие вопросы, но тогда и вовсе не стоит ни о чем говорить.

Нет, хватит о грустном. Что мне, голову нечем занять?

26

В субботу в театре произошло… Если говорить коротко, то я сначала вполне могла лишиться своего дедушки, который сперва едва не задохнулся, а чуть позже получил сильный удар по голове. Да я и сама едва не умерла, притом в числе многих других людей из числа присутствующих на премьере. На счастье, никто не пострадал и даже театр уцелел.

Это если говорить коротко. А если рассказывать подробно, то случилось вот что.

Началось все днем на репетиции. Это была репетиция пьесы господина Шпажинского, автора, на мой вкус, скучного, но отчего-то модного. Александр Александрович оцарапал ногу торчащим из декорации гвоздем. Понятно, что это привело его в дурное расположение духа, и он потребовал тут же убрать этот гвоздь. Испуганный его гневом рабочий гвоздь тут же и выдернул, отчего вся декорация едва не обрушилась на головы господ актеров. Но дело быстро поправили, а Екатерина Дмитриевна тем временем принесла склянку с какой-то мазью и прямо здесь же на сцене смазала царапину Александра Александровича.

Вскоре все успокоилось, и репетиция завершилась без новых эксцессов.

Но склянка с мазью была благополучно всеми забыта на сцене возле самой будки суфлера и неподалеку от рампы. Да еще с неплотно закрытой крышкой. Едва начался спектакль, как под лучами ламп мазь растаяла и обратилась в жижу наподобие масла. Но это было еще полбеды. Беда случилась, когда наш трагик Петр Фадеевич Белоконь, читая на самом краю авансцены свой монолог, нечаянно ту склянку пихнул ногой, и она опрокинулась. Масло потекло, и по большей части стало стекать прямо в суфлерскую будку. Мало того, что оно залило дедушке брюки и сюртук, так от источаемого им запаха ему вскоре едва не стало плохо. Но приходилось терпеть.

Запах, хоть и в меньшей мере — поток воздуха из хорошо прогретого зрительного зала шел в сторону сцены, а не наоборот, — распространился и в партер. Дамы в креслах первого ряда стали морщить носы и усиленно обмахиваться веерами.

Далее происходило следующее. Произнеся слова:

Петр Фадеевич по замыслу должен был повернуться, сделать несколько шагов в глубину сцены и уже оттуда закончить свою реплику. Но, оборачиваясь, он нечаянно наступил в пролитую на сцену мазь, поскользнулся и грохнулся всем весом на ту самую ширму в форме раковины, что скрывает голову суфлера от зрителей.

Публика застыла от неожиданности, господа актеры, ожидающие своего выхода в кулисах, попросту онемели. Но главное было еще впереди. Дело в том, что актер Белоконь был опытным трагиком, артистом старой закалки, приученным к тому, что независимо ни от каких осложнений роль должна быть доиграна до самого последнего слова, до финальной ее точки. А потому, несмотря на то что в данный момент он сидел на сломанной раковине суфлерской будки и, по сути, на голове самого суфлера, он произнес следующую фразу своего текста:

— Но, буду честен пред собой, я низко пал!

Дедушка, в первый момент остолбеневший от неожиданности происшествия, тут уже почувствовал, что он больше не в состоянии удерживать на своей голове такую тяжесть, потому как Белоконь весит никак не менее пяти пудов, а то и больше. Вот дедушка и убрал потихоньку свою пострадавшую голову. В первые мгновения, картон, из которого была сделана раковина, хоть и расплющившийся, но опирающийся на края люка, показался способным самостоятельно, то есть без подпорки его головой, держать вес актерского тела. Но уже во второе мгновение он все же проломился окончательно, и на словах трагика, все еще продолжавшего свою роль: