Родные и знакомые - Киекбаев Джалиль Гиниятович - Страница 39

Ахмади уехал. Вскоре и ребята гурьбой отправились в аул обедать. На пруд опустилась тишина. Старик Адгам разжёг возле шалаша костёр, подвесил над огнём закопчённый чайник…

Хусаина с Ахсаном дома ждала печальная новость: мать слегла. Она не смогла даже вскипятить самовар, велела похлебать в летней кухне катык.

Ей стало невмоготу за станком, когда ткала холст. И до этого уже с десяток дней она недомогала, жаловалась на головную боль, но продолжала прясть, готовила основу полотна, лишь изредка позволяя себе короткую передышку. «Оставила бы пока работу, раз болит голова, зачем так надрываться?»— говорил ей несколько раз Вагап. «Да ведь у ребят одежда больно уж обветшала, хочу вот скорей наткать и шить им обновки», — отвечала мать.

Рубахи у Хусаина и Ахсана в самом деле износились донельзя, особенно за последние дни, когда они работали у пруда. Парнишки не щадили ни себя, ни одежду, таскали лубки и драли мочало, стараясь обогнать сверстников: хотелось им заработать как можно больше денег.

Мать перед тем, как лечь, через силу прибрала у станка, чтоб ничто не путалось у ребят под ногами. Основу свернула, челнок, цевки сложила в деревянную плошку и сунула под нары. Но станок оставила на месте, намереваясь доткать холстину, как только немного полегчает.

— Вот тут сверлит и сверлит, а потом как будто иголка втыкается, — пожаловалась она, показывая на лоб.

Прошёл день, другой, а болезнь не отступала. Мать всё время надрывно постанывала, совсем перестала есть — лишь иногда сделает глоточек чаю или айрана. И прежде-то она была худощавая, а теперь и вовсе высохла, остались кожа да кости, лицо стало мертвенно бледным, глаза глубоко запали.

Позвали к больной знахарку, бабку Хадию.

— Мозги у неё, наверно, сдвинулись с места, мозги, — высказала предположение бабка.

Обвязав голову больной мочальной ленточкой, знахарка сделала углём метки против её ушей и носа. Сняв ленточку, сравнила расстояния между метками.

— Да, мозги сдвинуты, — уже твёрдо заключила бабка и принялась постукивать кулаком по голове, и без того раскалывавшейся от боли: якобы возвращала мозги на старое место. Затем крепко обмотала голову влажным платком и велела полежать так некоторое время.

Однако боль не утихала.

Бабка Хадия и нашёптывала, и прикладывала ко лбу и макушке больной нагретый у очага обломок кирпича — ничто не помогало.

Пришедшие проведать соседку старухи наперебой предлагали известные им средства против боли. Одна посоветовала приложить ко лбу больной шкурку крота, другая — закутать ей голову шкурой только что зарезанной козы. Дескать, средство это проверенное: такой-то, заболев, тем и вылечился.

Следуя совету, Вагап зарезал одну из трех своих коз. Да, оказалось, бестолку.

Хусаин с Ахсаном, возвращаясь с пруда, поймали несколько землероек. Испытали и их шкурки. Но мать мучилась по-прежнему. Не помогла и шкура чёрной кошки. Прикладывали ко лбу больной лопухи, поили отваром корней девясила и раствором заговорённой соли, а ей от этого становилось только хуже.

Бабка Хадия решилась на крайнюю меру, пошла на сделку с нечистой силой: набив старое дырявое ведро ветошью, поколдовала над ним и, выйдя за аул, закинула ведро в Болото утонувшего камня. Видимо, злой дух, терзавший женщину, должен был последовать за бабкиным подарком, но колдовство не принесло больной облегчения.

— Вот тут что-то копошится и колет, — стонала она, приложив руку ко лбу.

Бабку Хадию осенила новая догадка.

— Черви у неё, должно быть, там завелись. Надо ей голову в горячем пару подержать. Овцы вот так же головой маются из-за червей…

Бабка попросила принести пустой батман из-под дёгтя. Чего другого у Вагапа, может, и не нашлось бы, а уж пустых посудин у него была полна летняя кухня. Принёс. Бросив в батман горстку белены и залив её крутым кипятком из самовара, знахарка поставила посудину под голову больной так, чтобы горячий пар шёл ей прямо в ухо. Бабка Хадия была уверена, что черви, коль они завелись в голове, одуреют от ядовитого пара и запаха дёгтя и вылезут через ухо наружу.

Горячий пар в самом деле немного помог больной. Она вспотела и заснула. Но едва остыл пот — проснулась, опять приложила руку ко лбу:

— Уф, головушка моя!..

…На рассвете Вагап разбудил сыновей, спавших во дворе на навесе.

— Вставайте, дети, вставайте! — произнёс он необычно мягко и тут же ушёл куда-то.

Хусаин с Ахсаном долго потирали глаза, отгоняя сон. Наконец спустились по приставной лестнице вниз. Ополоснули лица, полив воды друг другу из помятого латунного кумгана, стоявшего на крыльце. Ещё ничего не подозревая, вошли в дом, потянулись к висевшему у дверей полотенцу и вдруг замерли: на краешке нар в скорбных позах, молитвенно сложив руки, сидели две старухи — бабка Хадия и соседка, жена Шамсетдина. Неестественно вытянувшись вдоль нар, в странной неподвижности лежала мать. На её лицо был накинут замызганный платок.

Ребята недоуменно переглянулись, ещё не осознав случившегося, но уже смутно догадываясь, что произошло несчастье.

Вошёл следом Вагап, сказал дрожащим голосом:

— Ваша мать умерла…

Ребят оглушили эти негромко сказанные слова, лица у обоих мгновенно побелели. Хусаин, чтобы не разрыдаться дома, слепо шагнул в сени, ушёл во двор. Ахсан, тоненько взвыв, метнулся за братом.

Они молча плакали, забившись в угол летней кухни.

Пришёл отец, сказал ласково:

— Поешьте… Вон в том батмане, должно быть, катык…

Но до еды ли им было в такой час!

Глава одиннадцатая

Салиха ждала Сунагата, вечерами вслушивалась в тишину. «Нет его и нет», — бормотала она себе под нос.

Если кто и ждал его с ещё большим нетерпением, так это была Фатима. Она уже давным-давно, таясь от матери, отнесла узелок со своими вещами к Салихе и теперь вся была во власти радостного ожидания. Глядя на неё, радовалась и Салиха.

О любви Сунагата и Фатимы в ауле догадывались их сверстники. Но с уходом парня на завод разговоры об этом заглохли. А о том, что Сунагат должен вернуться и увести девушку с собой, знала только его тётка.

Сунагат обещал вернуться через месяц. Месяц минул, пошёл второй, а его всё нет. Салиха с Фатимой высчитывали дни и надеялись: вот-вот приедет…

Между тем по аулу разнеслась весть: Усман-бай хочет высватать Фатиму для Талхи. И всё больше людей подтверждало достоверность этой новости.

То, что Сунагат и Фатима потянулись друг к другу, что они встречались, не было секретом и для Талхи. Летом он не раз вскипал от злости, но сказать что-либо Сунагату не посмел. Уход соперника на завод развязал ему руки, Талха осмелел и, чтобы остудить чувство Фатимы, пустил по аулу неприятные для неё слухи. Слухи разносил не он сам, нашлись люди, готовые оказать ему услугу. И пошли по Ташбаткану разговоры:

— А этот-то, Сунагат, оказывается, женатый. На заводе марью в жёны взял.

— И, может, не одну. Там ведь их — хоть пруд пруди.

— А всё прикидывался холостым, обманщик.

— И ещё на Фатиме будто бы обещал жениться.

— Как же, женится, верь этому зимогору!

— Пустобрёх, вот кто он.

— Да разве Фатима пойдёт за такого!

Дошли эти разговоры до Фатимы, полоснули по сердцу, хотя она им и не поверила. А что до Салихи, так, услышав ложь, она тут же старалась развеять её. Только одно ей было не под силу — встать поперёк пути Усман-бая, решившего, по утверждению молвы, взять себе в невестки суженую Сунагата.

Впрочем, сам Усман-бай о решении, которое ему приписывалось, узнал чуть ли не последним в ауле.

Однажды женщины заговорили о будто бы готовящемся сватовстве при Факихе. Факиха, не долго думая, обронила:

— Что ж тут такого, если и посватаются? Исстари живёт обычай сватать девушек.

Из этого можно было вывести, что она против Талхи ничего не имеет.

Слова её незамедлительно довели до жены Усман-бая. Та улучила удобный момент, заговорила с мужем о женитьбе сына: