Родишься только раз - Юрца Бранка - Страница 3

— Мы ничего не можем, ребенок не наш! — возразила тетя Франца.

— Скажите, какое имя выбрала бы ваша сестра Ханета, мать ребенка? Какое имя выбрала бы Ханета, воспитанная в христианской вере, лучшее сопрано в нашем церковном хоре?

— Но отец девочки хочет Бранку…

— А мать? Мать тоже имеет право!

— Господин священник, вы же сами говорите, что жена не должна прекословить мужу…

— Стало быть, крестить не будем? Бедное дитя умрет и сразу попадет в преисподнюю…

Священник нервничал. Но бабушка твердо стояла на своем.

— Ребенок не виноват, — сказала она. — Сами знаете, крестить его надо. Коли зять так хочет, запишите ее Бранкой. Они скоро уедут, и все будет шито-крыто.

— Ну ладно, — наконец сдался священник. — Только вместе с этим нехристианским именем она получит второе, христианское. Иначе что я скажу епископу.

Так и вписал меня в церковную книгу: Бранка Даниела.

Вписал, разумеется, и день моего рождения. Священнику доверяли. Ни бабушка, ни тетя Франца даже не взглянули на эту запись.

Мама всю жизнь помнила это крещение.

Вот каким камнем преткновения может быть имя!

В первое же воскресенье священник с кафедры обрушился на родителей, дающих своим детям нехристианские имена.

Мне же тогда было все равно, какое имя мне дали. Люди, наклонявшиеся надо мной или бравшие меня на руки, чтоб потетешкать, звали меня Бранкой или просто малышкой, и я им улыбалась.

Вскоре после крещения мама со мной и с братом уехала к отцу в старый приморский город Копер.

А первого августа началась война.

Отца призвали в армию. Он стал одним из многочисленных солдат австрийской армии; в составе такого-то и такого-то полка его отправили на фронт в Галицию.

Его послали на фронт, а он послал свою семью в Крапиву.

Мы не приходим в этот мир по собственному желанию. И детство себе не выбираем.

Война шла всюду: на земле и на небе. Одним муравьишкой на этой войне был мой отец. В Галиции он был тяжело ранен и доставлен в военный госпиталь в Венгрии.

Там его вылечили, но на фронт больше не послали. Его послали в Марибор. Надзирателем. В Мариборе тоже была большая, огромная тюрьма.

Отец поехал за хлебом. Мы поехали за отцом, а заодно и за хлебом.

Когда я подросла, родители решили отдать меня в монастырскую школу. Они выбрали эту школу потому, что на словенском языке в то время в Мариборе обучали только монахини.

Когда мама привела меня в монастырь, то оказалось, что первый класс уже переполнен.

Я с удивлением разглядывала монахинь, их бледные, прозрачные лица, белые крахмальные косынки, покрывавшие чуть не весь лоб, ниспадавшие на спину черные накидки.

— Сестра Клементина, — сказала одна монахиня, — давайте запишем эту девочку! Эта уж будет последней. У нее такая смышленая мордашка!

Монахини переглянулись, и сестра Клементина взялась за перо.

— Как тебя зовут?

— Когда родилась?

— Двадцать седьмого апреля, — ответила за меня мама.

— Метрическое свидетельство у вас есть?

— Нет, — ответила мама.

— Напишите, чтоб вам прислали. Метрика — это документ. Память может подвести, а документ есть документ, документу нельзя не верить.

Мы написали Тышлерам, за границу, в Италию. Через некоторое время пришло метрическое свидетельство, документ над документами. Крапивский священник послал нам его за подписью и печатью.

В метрическом свидетельстве, которое сопровождает человека до самой могилы, черным по белому было написано, что я родилась двадцать четвертого мая.

Ничего не попишешь! Документ есть документ, память же может подвести. Так вот и случилось, что у меня до сих пор два дня рождения.

Во всех документах, без которых не проживешь, написано, что я родилась в мае, дома же все знают — со слов мамы, которая дала мне жизнь, а также со слов отца, который в тот день напился! — что я родилась в апреле, за три дня до маминого дня рождения.

Мы не отмечали ничьи дни рождения. Вышла заминка с моим днем рождения, вышла заминка с моим именем Бранка, которое отец нашел в каком-то календаре. Ежегодно 17 октября мама давала мне целую тарелку сладкого винограда и весело говорила:

— Вот тебе на именины. На именины и на день рождения. Все равно не знаем, какой настоящий. Так оно лучше!

Мамины синие глаза сияли. Виноградины, полные сладкого сока, улыбались мне, и я досыта наедалась чудесного спелого винограда.

Я всегда выздоравливала

Моей маме на всю жизнь запомнился первый визит к врачу.

В Крапиве не было врача. Он был в Комене. Туда-то и поехала она со своим отцом, когда ему сосной придавило ногу.

Со станции шли пешком. Одной рукой дед опирался на палку, другой держался за Ханету.

Вошли в кабинет. Дед снял кепку, как того требует приличие, и застыл на пороге.

Врач даже не взглянул на вошедшего.

— Добрый день, — сказал дед.

Дочка молчит, как и подобает девчонке. Ждет, когда врач поздоровается с ними. А он будто воды в рот набрал. Сидит себе за столом и головы не поднимает.

— Ну-с, зачем пожаловали? — наконец спросил врач, все еще глядя в свои бумаги.

Дед словно язык проглотил. Он все стоял и мял в руках кепку.

— Добрый день, — повторил он наконец.

Дочка по-прежнему молчит и смотрит попеременно то на отца, то на врача. На душе-у нее тяжело. Если б врач приветил отца, у него бы, наверное, развязался язык.

Врач поднял глаза и раздраженно спросил:

— Так зачем же пожаловали?

Дед кашлянул. Веки у него дрогнули, кепка чуть не выпала из рук. Он закивал головой, как бы в знак приветствия, и еще раз сказал дрожащим голосом:

— Добрый день!

Дочка смотрит на врача в белом халате и с тяжелым сердцем думает: „Никак, он встал сегодня с левой ноги!“

Врач поднялся. Глаза его грозно сверкнули, усы под носом встопорщились.

— Добрый день! Добрый день! Добрый день! — затрещал он как трещотка. — Сыт по горло вашим „добрым днем!“. Скажите лучше, зачем пришли?

Дочка смотрит на отца, на его искалеченную ногу. Неужели врач не понимает, зачем он потащился в эдакую даль?

Так вот наша семья и узнала, как обстоит дело с врачами, и старалась обходиться без них. Мама, присутствовавшая при унижении своего отца, питала к ним особую неприязнь.

Но ей пришлось пойти к врачу, когда заболела я.

Разумеется, она бы не понесла меня к врачу, не живи мы в то время в Копере.

Копер! В ту пору это был маленький несуразный приморский городок с тесными улочками и переулками, густо застроенными узкими двухэтажными домами с крутыми лестницами.

Жизнь людей проходила у всех на виду.

Все в доме знали, кто когда встает и ложится, у кого что готовится на обед и на ужин, кто из соседей затеял стирку. Через улицу была протянута веревка, на которой сушилось белье, и решительно все могли видеть, хорошо ли оно простирано.

Семейные ссоры тотчас же делались общим достоянием.

А уж про детский плач и говорить нечего. Он прорывался сквозь стены, полы и перекрытия, проникал за все перегородки.

Однажды я заболела. В сильном жару металась на постели, плакала и кричала до хрипоты.

Устав от крика, я засыпала, но, едва проснувшись, с красными, пылающими щеками, вновь принималась плакать. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если б в один прекрасный день к нам не сбежались женщины со всей округи. С ожесточением дергали они колокольчик на двери и настоятельно требовали, чтобы мама показала меня врачу.

— Без врача помрет! — в один голос заявили соседки.

Мама взяла меня на руки и, ласково улыбнувшись, стала тетешкать. Я успокоилась и тоже заулыбалась, а по щекам еще текли крупные слезы.

— Видите, — сказала мама. — Плач и смех — один грех.

— Нет, нет, ребенок очень болен! Несите его к врачу!

— Что вы так беспокоитесь за мою дочь?

Женщины ушли, но мои родители не на шутку встревожились и решили показать меня врачу, сколько бы это ни стоило.