Синие тучки - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 11

— Какая она воспитательница! Она просто ведьма, няня, ведьма с Лысой горы… Вот что!

— Окстись, батюшка! Что ты! что ты! крещеного человека называть таким черным словом! — закрестилась старуха… — Храни тебя Господи!

— Ох, няня, няня. Никто-то меня не любит. Милая!.. — вырвалось со слезами из уст Волчонка, и прежде, чем старушка могла ожидать этого, чернокудрая головенка прильнула к ее иссохшей груди, и глухое рыданье огласило комнату.

— Вовушка, сударик мой, барчонок милый, о чем ты? — так вся и встрепенулась старушка. Ей было чего испугаться. Ее старший питомец Вова, или Володя Хворостин, единодушно прозванный Волчонком за нелюдимость, дикость и грубость, всем домом, почти никогда не плакал и вдруг сейчас разрыдался у нее на груди, как самый маленький ребенок.

Она не расспрашивала его ни о чем, только сухая, старая, морщинистая рука старушки любовно приглаживала черные, густые, жесткие волосы Волчонка.

— Буйная ты моя головушка! Никто-то не поймет тебя! — мысленно говорила старушка, — никто не поймет, никто не полюбит так, как я люблю… Сердце у тебя доброе, да до сердца-то добраться трудненько… Ах, ты Вовушка, Вовушка, золотой ты мой!

И снова сухая морщинистая рука гладила черную, кудлатую головенку. И сердце милой старушки билось в унисон с сердечком Волчонка.

— Что за трогательная картина! Что за нежности! — раздался насмешливый голос с порога комнаты, и Марья Васильевна появилась на пороге с торжествующей улыбкой на губах.

— Нечего тут няню разжалобивать… Вас ваша мама давно ждет!… - разом меняя тон, обратилась она резко к Вове.

Волчонок поднял голову. Слезы мгновенно высохли на его глазах, и если бы теперь ему сказали, что за минуту до этого он плакал на груди няньки, Володя ответил бы, что это неправда. Он и сам не знал, чего он расхныкался… Правда, с утра у него что-то теснило в сердце. Точно кто вдвинул вовнутрь его огромный, тяжелый камень. И когда боль от этого ощущения сделалась нестерпима, он и расплакался. Теперь ему самому стыдно стало своего малодушия и своих слез. Ему даже теперь неловко, что морщинистая рука няни любовно гладит его по лицу. Он грубо дернул головою, еще более грубо крикнул:

— Отстань, нянька! — и рванулся вперед.

— Ай-ай! Как стыдно, мой батюшка! — кротко упрекнула его Матвеевна. Но Волчонок даже и не слышал этих слов. Все его вниманье, вся его злоба и ненависть обратились теперь на гувернантку.

— А вы уж нафискалили, небось, — сердито подступил он к ней с горящими гневом глазенками.

— Вольдемар! Как вы смеете! Что за выражения у вас! — возмутилась она.

— Ну, да, нафискалили, конечно, про меня маме. И Жорж вам помог! Ну уж ладно, вздую я его когда-нибудь, вашего любимца.

— Молчать! — прикрикнула окончательно выведенная из себя гувернантка и топнула ногою.

— Идем к маме! Вы получите должное! — строго заключила она после минутного молчания. И, схватив за руку Волчонка, стремительно бросилась с ним из комнаты. На этот раз Володя не сопротивлялся. Он только обдернул на себе свободной рукой курточку, второпях накинутую на него няней, и со спокойным лицом, но с сильно бьющимся сердцем поспешил за Марьей Васильевной.

Зинаида Вадимовна Хворостина была еще очень молодая и очень красивая женщина с голубыми глазами и белокурыми волосами, точь-в-точь похожая на библейских женщин, с таким же кротким лицом, которому она иногда тщетно старалась придать строгое, сердитое выражение.

И теперь, когда перед ней предстал с потупленной головой ее старший мальчуган, это кроткое выражение как нельзя более вредило тому сердитому тону, которым Зинаида Вадимовна обратилась к своему мальчику.

— Я слышала, что ты себя очень дурно ведешь, Володя!

Володя молчал. Он упорно теребил свободной рукою (правую руку его по-прежнему крепко держала Марья Васильевна) пуговицы своей куртки и, сердито нахмурившись, смотрел в землю.

— Я слышала, что ты был дерзок с Марьей Васильевной, что ты… страшно сказать, Вова, что ты… науськивал на нее Дамку… Правда?

Молчание… Только детская грудка дышит усиленнее, да от чрезвычайной трудности положения Волчонок начинает чуть слышно сопеть носом.

— Что тут спрашивать, я не понимаю, сестра, — послышался низкий голос из угла комнаты. Волчонок метнул глазами в ту сторону, откуда раздавался он, и увидел старого дядю Хворостина, отставного кавалериста, жившего у них каждое лето в усадьбе и очень строго обходившегося с обоими племянниками.

Жоржа дядя Сергей считал никуда не годной девчонкой, его, Володю, — дикарем, которого надо было обуздывать самыми крутыми мерами.

— Что тут еще разговаривать с ним много, — снова зазвучал сердитый голос дяди, — мальчуган пойман с поличным… Травить собаками свою воспитательницу — вина не малая. Он должен быть наказан во что бы то ни стало… В мое время с такими молодчиками расправлялись плетью, но…

— Ах, пожалуйста, не говори мне этого, Сережа! — прошептала Зинаида Вадимовна подавленным голосом, — я никогда не прибегну к таким средствам в деле воспитания моих мальчиков.

— Ну, и вырастут оболтусами, — грубо расхохотался дядя, — да не мое это дело, не мои дети, расправляйся с ними сама. Знаю одно — был бы жив твой муж, он бы показал этому мальчугану, что такое за травля собакою… Ну, да уж ладно — не мое это дело, повторяю… А наказать его все-таки советую. Я бы, не говоря дурного слова, отнял бы от него ту госпожу, как ее, Дамку что ли, и подарил бы ее тому же леснику, который жалуется, что у него нет порядочной собаки, чтобы оберегать рубку леса! Что ты скажешь на это, сестра?

И дядя Сергей подошел к креслу, в котором сидела Зинаида Вадимовна. Та только молча взглянула на брата.

— Великолепно вы это придумали, Сергей Вадимович, — вмешалась в разговор Марья Васильевна, — это будет отличное наказание для Володи… Он любит свою Дамку больше всего в мире и готов сделать массу неприятностей другим, лишь бы она была подле него…

— Но если Володя извинится перед вами… вы, надеюсь, простите его? — произнесла своим милым голосом, обращаясь к гувернантке Зинаида Вадимовна.

— Да, но я буду настаивать, чтобы все-таки от него отняли Дамку, чтобы впоследствии подобное науськивание ею не пришло ему снова в голову! — прозвучал снова резкий голос Марьи Васильевны.

Волчонок быстро поднял голову. Глаза его двумя раскаленными угольками так и впились в глаза гувернантки. Теперь она была ему более ненавистна, чем когда-либо, эта злая, сухая, черствая Марья Васильевна. Ему невыразимо хотелось броситься к ней, впиться зубами в ее костлявую, с синими жилками руку и укусить ее до крови.

— Злая, противная, гадкая! — трепетало все от негодования и злобы внутри его. — Отнять от меня Дамку… милую мою! лохматенькую мою! Злючка! Ненавистная! Гадкая!

Ему казалось в эту минуту, что хуже и злее Марьи Васильевны нет человека на свете… Сердце его билось быстро и неровно. Румянец выступил на щеках. Глаза горели.

И вдруг голос матери разом заставил его очнуться.

— Слушай, Володя! — произнесла Зинаида Вадимовна, — слушай мальчик: если ты хорошенько попросишь сейчас прощения у Марии Васильевны, Дамка останется у тебя. Если же ты заупрямишься и не постараешься загладить свою вину, мне придется отдать твою собаку леснику. Выбирай любое.

Волчонок вздрогнул. Мысль потерять Дамку, которую он приобрел себе крошечным щеночком и с которою не разлучался ни на одну минуту, наполнила ужасом его сердечко. Он даже озноб почувствовал во всем теле. Даже руки у него стали холодными, как лед, а какой-то странный шум наполнил голову.

— Проси же прощения, мальчуган, и собака твоя останется с тобою! — послышался грубый голос дяди-кавалериста над ухом Володи. Володя поднял голову, вскинул глазами в лицо Марьи Васильевны и, поймав в лице этом торжествующее, как ему показалось, злорадное выражение, весь задрожал с головы до ног, упрямо стиснул зубы и буркнул себе под нос:

— Ни за что на свете. Берите Дамку!